Черная радуга - Евгений Наумов

Все-таки он еще раз присмотрелся к ним. Таню и Яну вызвал Вадим, значит, они отпадали. Если же Вадим вызвал их специально и сам замешан, то зачем ему прибегать к другим, когда сам мог управиться. Один из главных законов матьее: не вовлекать лишних свидетелей, обходиться минимумом исполнителей. Им ведь тоже платить надо. Эти к разбухшим штатам не стремились.

Белошишкин еще тогда в зимовье ясно изложил свою позицию. Но почему до сих пор здесь толчется, или погода нелетная? Правда, все объяснял штопор, но он мог служить и прикрытием.

На кухне вдруг раздался звон, и появился Вадим – оказывается, спал там в углу прямо на бутылках, как йог.

Мысли путались. Все воспринималось какими-то пятнами: вот пятно с Уалой у стены, вот пятно с Таней и Яной – они несут консервы с кухни, вот пятно с Родионом, увлеченно развивающим какую-то мысль. Родион… А вдруг подослан именно этот оборотистый малый?

Он с трудом налил и выпил – портвейн. Черт, не надо было мешать. Пьется легко, но потом падаешь, словно подрубленный. Однако мысли немного просветлели: взбодрила музыка, резанувшая вдруг по ушам.

Уала танцевала!

Захваченные этим зрелищем, все смотрели на нее. Даже Митрофановна таращилась, пытаясь выпрямиться. Таня и Яна не выдержали: ритмы у них в крови, и они образовали три огненных вихря.

Через час-другой публика поредела. Матвей различал в тумане только Родиона, лежавшего на тахте, и Снежного Барана, сидевшего попеременно то в правом, то в левом углу, но бутылки из колен не выпускавшего. Телевизор уже работал: передавали ритмическую гимнастику, Уала стояла напротив и легко повторяла все упражнения. «Вот она могла бы стать ритмической звездой». Матвей, одетый в полушубок и шапку, почему-то стоял на пороге. «За сивухой, что ли? Нет, кажется, в морпорт…» Зачем и почему – не знал, но знал Андрюша, который стоял рядом тоже одетый и говорил:

– Мы скоро вернемся, из морпорта позвонили: все готово. По пути морозный воздух постепенно прояснил мысли. Они прошли по поселочку, называемому Казачкой, и повернули к порту. Андрюша уверенно вел его.

– А Чужаков-то… хорош гусь, как услышал, что контейнер сузить, сразу испарился.

– М-да… Он такой. Контейнер уже стоял на машине, шофер распахнул дверцу:

– Куда ехать? Повезло вам, последний пароход завтра отходит.

В теплой кабине он снова выключился. Очнулся, когда грузили вещи, таскали книги, уложенные в картонные ящики из-под вина, всем распоряжалась Уала:

– Телевизор в одеяло укутайте, положите в кресло и привяжите.

Они махали вслед контейнеру. Шофер пить не стал, взял бутылку с собой. «Оприходую после работы».

Сейчас в квартире было вольготно. Посреди стоял Шутинис и озирался. Появилась соседка Люба с маленькой мордочкой, похожей на печеное яблоко, и ее сожитель Женька, кудряш, злобный взгляд исподлобья. Они со скандалом выталкивали Шутиниса: «Паразит, пригрелся тут, всю квартиру запакостил!» Шутинис надел нейлоновую куртку Матвея: «Завтра принесу». Больше его никто не видел.

Теперь уже время шло проблесками. Компания продолжала колобродить в квартире как самостоятельное общество, а параллельно шла жизнь Матвея, мало чем связанная с этим сообществом. Вот он с Уалой сидит в кинотеатре на двухсерийном фильме (и высидел – фляжка в кармане помогла), вот оказались в ресторане, куда она затащила его поесть чего-нибудь горячего.

Вот снова на ее квартире – лежа рядом с ним, она жалостлив гладила его по груди:

– Когда ты выйдешь из этого состояния?

– Хрен его знает, – прохрипел он, закуривая. – А какое сегодня число?

Она сказала, он силился вспомнить начало, чтобы сделать, от счет, и не смог – все мелькала хитрая физиономия Чужакова. Да, земля стремительно приближается, кустики уже щекочут живот, еще немного…

Они снова оказались на его квартире – пустая комната, по углам валяются смятые синенькие пятерки. Ни телевизора, ни даже люстры – ее унесли Люба и Женька, оставив одну только лампочку, которая тускло освещала широкую тахту.

– Ты, Матвей, не стал грузить ее, – пояснила Уала.

– Куда грузить? – не понял Матвей.

– В контейнер. Ты ведь отправил все вещи на материк.

– А разве я уезжаю? Мы ведь только что отмечали новоселье.

– Когда это было… – засмеялась. – Ты все перепутал. Он тяжело задумался, опустив голову.

– Куда отправлен контейнер?

– Не знаю. Ты никому не говорил. Но в документах, наверное, указано, вон портфель стоит.

Из соседней комнаты доносились резкие спорящие голоса Овина и Лейпцига: «По-моему, роман Франца Кафки предельно точно отражает и указывает…»

– Кто там? – тревожно спросил он.

– Никого. Я всех вытурила.

Крадучись, он пошел к портфелю якобы посмотреть документы. Все бумаги в нем оказались перемешаны, скомканы и залиты чем-то красным, характерным – «Каберне»! Под бумагами нашарил: есть. Вытащил тяжелую «бомбу», поискал глазами стакан. Уала смотрела на него с жалостью.

Потом принесла стакан. Он жадно выпил, закурил.

– Ты уже целую неделю ничего не ешь.

– Не хочется. Где-то должна быть электробритва.

Сил прибавилось, он нашел в портфеле бритву и пошел в ванную. Из зеркала на него глянула заросшая, какая-то звериная морда. «Тьфу! Надо спускать на тормозах… на легком вине. А где его взять?» Старательно побрился, оставив свою шкиперскую бородку, густо пронизанную серебристыми нитями. «Странно, в голове седины не видно, а в бороде так и пестрит». Но он знал, что и в голове седины много, просто она русая, а борода черная, вот и видно. Умылся, хотя холодная вода вызывала дрожь и отвращение. А когда-то каждое утро, посвистывая, обливался ледяной водой. Боязнь холодной воды – явный признак завершающегося штопора. Но чем он завершится?

Утерся полой собственной рубашки – полотенца нигде не видно. Потянулся и пошел в комнату. Уала встретила его все тем же жалостливым взглядом.

Голоса заговорили злобно, напористо.

– Воображаешь, что борешься за справедливость? – подал из угла ехидную реплику Чужаков. – Да ты просто псих!

– Совершенно с тобою согласен, – это голос Вадима. Его не видно, но кажется, он снова протирает очки – на Севере они без конца то замерзают, то отпотевают. – Каждый, кто воображает, что на свете есть справедливость, какая-то правда, должен быть незамедлительно заперт на засовы. Крепкие.

– Позволь, поз-зволь, это п-почему? – Лейпциг заикался.

– Пробовал я искать правду, – вклинился Белошишкин. – Собрался и нацарапал цидулю в Главохоту. А она и прилетела прямо в толстые руки Верховоды.

– А он?

– Кинул под лавку. Буркнул: «Хорошо, что мы тут людей научили читать. Плохо, что мы научили их еще и писать…» Просветитель!

– Мир запрограммирован на несправедливость. Она есть движущая сила прогресса и эволюции – я имею в виду эволюцию по восходящей спирали. Не будем говорить о животном и растительном мире, там все зиждется на грубой силе – «кто смел, тот и съел».

– Но разум… гуманность!

– Вот-вот. Человек изобрел такое понятие, как справедливость, и силится его достичь, но на самом деле это фантом, мираж. Равенства и справедливости в обществе никогда не было.

К справедливости нужно стремиться, но при этом твердо знать, что она несбыточна.

Матвей очнулся. Разноцветные волны пронизывали тело.

– Лена… – сказал он.

– Что, Петя? – едко отозвалась Уала, полагая, что он звал другую. Женщины такого не прощают.

– Лена… одна девушка говорила… что у меня не будет ни семьи, ни детей… обречен на вымирание.

– Какая Лена? – спросила она ревниво.

– Это было давно… на мосту Поцелуев. Перед этим я выпил, а она учуяла. Тоже противница… Сейчас далеко, у нее муж, ребенок… благополучная семья… все прошло… осталась только черная радуга… черная радуга…

Он поднялся – и рухнул во мрак. Очнулся и увидел чьи-то ботинки рядом, у самого лица. Оторвал голову: на полу лужа крови. Зубы и лоб сильно болели. Чьи-то руки помогли ему подняться. Изо рта капала кровь, кто-то обтирал ее с подбородка ватным тампоном. Белый халат… за ним еще два, смутные пятна вместо лиц. Ага, прибыла наконец группа захвата. За белым! халатами блестели испуганные и потому незнакомые глаза Уалы.

– Эт-то ты… вызвала? А я думал… все думал: кто? Вот и разгадка… не зря ты оставалась до последнего.

Ему закатали рукав, боль от укола не чувствовалась – алкоголь все анестезировал. Но сознание начало проясняться, он различил худое лицо в морщинах. Ясно и четко: Киссель, врач-нарколог, они не однажды вели долгие диспуты об алкоголизме. Киссель, как говорили злые языки, сам славился штопорами. Рассказывали такой анекдот. Приходит алкаш и жалуется, что по нему бегают пауки, при этом снимает их и сбрасывает на стол. Киссель сбрасывает их со стола: «Ты чего же на меня кидаешь, паразит?»

– И ты, Юра… продался… ты же сам такой.

– Не психуй, – сказал Киссель. – Мы приехали инкогнито, все в ажуре. Уала попросила.