Горбатые мили - Лев Черепанов

Голос Зубакина едва приподнялся над безразличьем к себе.

«Это перед чем?.. Никаким превратностям не поддавался Зубакин. Хотя крепкие тоже рушатся». Назар устроил себе проверку: «Что я в таком случае смогу?»

— Любил я ухряпаться на лесной деляне до того, что руки пилу не держали, — Зубакин заговорил о своем отрочестве. — А вечером быстро поглощал что-нибудь и подавался в клуб плясать с приемщицами. Девки были!.. Не то что загляденье! Наши! Без этих… Никого из себя не корчили. Потом падал спать, наподобие подрубленного. Теперь еложу по постели, мну простынь… От ночей никакой радости, все думаю: начитался про плаванья, затолкал себя в океан. Ты первый, между прочим, заговорил со мной без всяких, попросту. Мои недостатки?.. Да на мне они просто виднее, и весь секрет. Если кто меня попросит уходить отсюда, с мостика, — не хочу. Не поверите, люблю всех рыбоедов. Душу за них отдам. Уволят — НИИ тотчас предложит мне должность заведующего лабораторией… — Горше этого он ничего не знал! Сказал: — Все-таки тихие куда нужней.

— Ничуть.

— Очевидно же!.. Назар Глебович!

— Да. То, что вы не разобрались среди первых помощников. У них спрос на одно, у жизни — нет… Совсем!..

— В ней во как нужны сильные личности. Повсюду. Немедленно — как по тревоге.

— Вплоть до коммунизма.

— Тебе тоже вломили, а? За любовь!

— Во всем надо еще больше всяческого изобилия. На мебель. На черные кожаные пиджаки заграничного пошива. Кому-то мало суперквартир? Получайте еще такие! С туалетами в каждой комнате, на толчках изображение Сикстинской мадонны. Дач вам тоже сколько угодно… Деревья на прокат поштучно, трава квадратными метрами. Что еще-то? Когда люди, окончательно обезумев от жадности, останутся с нахапанным, понадобится натуральная любовь. Другая уже никого не устроит.

Миль за пятьдесят перед Святым Лаврентием нос «Тафуина» сдвинулся на норд. Назар сначала только потер верхние веки, а потом закрыл глаза.

Океан властно и мощно накренился к горизонту. С высоты полета морских орлов «Тафуин» чернел среди зеленого мерцания, подобно малюсенькой точке. Позади него ничего не оставалось от вспоротой им борозды. То, что плеснуло во все стороны света и думало о чем-то несуетном, наскоро, из-за чего не совсем удачно, захлестывало ее, накрывало, отбрасывало, без остатка заглатывало в себя.

Не так ли, не валами ли катят мысли по мозгу, как штормы по океану?

На рыбной фабрике ползли перегруженные, скользкие от рыбы транспортерные ленты, взвизгивали пневматические моторчики, не в лад екали вагонетки, дребезжали, у кого-то выпав из рук, дюралевые противни, притворно охая, набирали обороты циркульные пилы-головорезки.

На открытой всем ветрам площадке, обнесенной с двух сторон сплошным фальшбортом, над фабрикой (палуба служит ей подволоком) добытчики обступили деревянную бочку, холстину с нее — долой.

К уваренным горячим крабам было не подступиться.

Варламов Спиридон и рулевой Николай чувствовали, что трал шел со дна Бристольского залива к поверхности не как всегда. Все вверх, под валы, ваеры едва-едва накручивал на себя барабан траловой лебедки, и «Тафуин» от того колотила мелкая противная дрожь, особенно заметно в той части, где слип.

До подвахты Назар имел в запасе с четверть часа — ни туда ни сюда. Забежал в свою каюту, не зная зачем. Бросил на палубу экипировку: сапоги с застежками, резиновый фартук, белые нитяные перчатки. Оделся, съехал по поручням на фабрику.

Сбоку, всегда в одну сторону, от весов летели прямоугольные погромыхивающие молнии — противни из дюраля. С крышками, сделанными тоже из дюраля. Сначала вверх, на плечи обработчикам. Били краями в стойки-пиллерсы секционированной тележки или вскользь по таким же противням, «определенным» раньше, вдвинутым в нижний пролет. Один противень подгонял другой. Тележка быстро оказывалась забитой до отказа. Взвывал пневматический переносный моторчик — она катилась, желто-белая от выпирающей камбалы, натыкалась на что-то, резко била колесами по стыкам рельсов.

Двери морозилки одна против другой, обе уплотненные. Вручную, как ни пыжься, их ни за что не открыть ни со стороны сортировочного стола с весами, ни оттуда, где упаковщики. Как только схватывало ухоженную камбалу морозом, так сразу тем же морозом побеленную с нею вместе тележку кто-нибудь из обработчиков, самый разбитной, выкатывал поближе к железному ящику с чистой водой, разворачивал, как требовалось по заказу, или, если кто-нибудь из выбивальщиков опаздывал, ставил в ряд с загруженными, источающими сложные ароматы снега, шторма.

От матовых крышек льдистые камбальные слитки отставали сами. Зато в противни они прямо-таки впивались, их приходилось выбивать, и сила тут ничего не решала. Прежде следовало присмотреться, кое-что выявить.

Раздетую со всех сторон начинку выбивальщик спускал в купель, чтобы она потом в холодном трюме покрылась ледяной корочкой. Он же, весь в поту, как в каплях расплавленного стекающего серебра, хватал ее, смоченную, поднимал повыше и бросал в разъятый картонный ящик, вправлял на нем крышку и посылал в путешествие по внешнему транспортеру, протянутому повдоль борта коридора жилого отсека рядовых.

На движущемся прорезиненном полотне, в самом конце, перед элеватором, заполненные ящики попадали к замыкающим всю технологию. Они, двое, поворачивали их, с машинкой в руках пеленали проволокой, стягивали покрепче, а потом, будто между прочим, локтем или боком — как представлялось удобней — подталкивали, давали им упасть на железные, уходящие в трюм гребни. Так овеществлялись усилия Находкинской базы тралового флота, всех ее подразделений под неброским фирменным знаком Приморрыбпрома. Штабелями обработанной рыбы обернулось и мастерство штурманов «Тафуина», и трудолюбие производственников-добытчиков, и старание коллектива рыбной фабрики. Всех объединил плановый, подготовленный общественными организациями общий благой порыв.

Назару тоже не терпелось наработаться, ответственному перед Зубакиным преимущественно за человеческую эффективность. Забил рыбой тележку, перебежал к выбивальщику…

Из трюма, загруженного готовой продукцией, как будто прозвучал хорал. Назар, чтобы не прислушиваться больше («Не может быть! Это мне почудилось!»), заверил себя: «Все там лежит-полеживает молча, под брезентом. Температурка ниже восемнадцати. От рефрижераторщиков зависит. Не поднялась бы до перегруза».

На душе его было легко. Стиснул бы всех ласково, прижал бы к груди!..

Вблизи Назара неутомимый Никанов подтаскивал к укладчикам порожние противни и крышки, швырял в шнек утилизационного цеха все, что не было камбалой, не делая исключения для мясистых крабов. Присматривал за общественными контролерами, а особенно за избранным взамен Ершилова Кузьмой Никодимычем, чтобы предотвратить возможные замечания береговых санитарных и прочих инспекций, проверяющих, что и в каком виде поступает с океана в торговую сеть.

Назар тотчас решил, что пора ему переключиться с Плюхина на Ершилова, освободить его от Зельцерова. Задержал взгляд на обработчиках — как они сгибались, отыскивали то, без чего не могли обойтись, поднимали, передвигали, откручивали, переворачивали, закрывали, поправляли, включали подсобную механизацию, вникали в тайны вселенной, а также политики.

Лето доказывал, что для женщин в жизни все гораздо лучше, для них много скидок, не как для мужчин, дают волю злости — почти бессознательно мстят за отвергнутый матриархат.

А один из девятых валов, разбросив свои выпуклые, буро-зеленые крылья, уже сдавал назад, своей тыльной стороной уходил под тот, какой следовал за ним, чтобы упереться и взыграть, взлететь вверх, выполнить то, для чего предназначался, не считаясь с тем, что кого-то на «Тафуине» не станет или скрутит горе.

7

Кончилась Венкина вахта.

Ничто его не прельщало: ни завтрак из жаренных самим коком акульих плавников, ни кружка чая с увесистым ломтем по-деревенски испеченного хлеба. Не соблазняло прогуляться по верхнему капитанскому мостику, ощутить, как там пустынно и свежо и столько заграничного солнца — за полчаса хватило бы на кофейно-оливковый колониальный загар.

Игнатич ходил у измерительных щитов: старался вызнать про все капризы морозильной техники, чтобы не оказаться, повторись они, застигнутым врасплох, не растеряться — не потерять потом время зря.

Итак, работа как некий созидательный фактор ставила Венку в особые условия. Быть всегда на изготовке, никогда ничего не делать сгоряча, наобум — всегда держать себя в нормальном состоянии.

Когда Венка распрощался с Игнатичем, взялся за поручни почти отвесного трапа и обвел его взглядом весь снизу доверху, Назар устроил себе перекур — стянул фартук, чтобы не путаться в нем, и выбрался к добытчикам. На траулере все главные пути наверх-вниз.