Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

Живет в Париже немецкий парень. Однажды он узнает, что депортированных из Германии евреев держат на польской границе в нечеловеческих условиях, а тех, кто отказывается выполнять приказы фюрера, уничтожают. Родные парня — польские евреи. Их выселили из дома в Ганновере и депортировали в Польшу, которой лица с немецкими паспортами совершенно не нужны. Голодные, всеми брошенные, его родители томятся на польской границе вместе с сотнями товарищей по несчастью и однажды отправляют в Париж письмо: «Помоги, сынок!»

Парню всего семнадцать. Он не понимает, что уже слишком поздно. Он покупает револьвер, пули и отправляется в немецкое посольство в Париже. Он стреляет в сотрудника посольства, а в кармане прячет записку для родителей: «Прости меня, Господи! Я хотел, чтобы мой протест услышал весь мир…»

Мир слышит, но решительных мер не принимает. За гибель чиновника гитлерюгенд мстит побоями — страдают не только евреи, но и немцы с семитской внешностью. По всей Германии громят и сжигают синагоги, оскверняют еврейские могилы, бьют окна и витрины еврейских магазинов, предприятий и домов. Kristallnacht, Ночь разбитых витрин.

1941

31

Фрэнки писала, что она, сорокашестилетняя роженица, повергла докторов в шок, а при виде Майкла они вообще дара речи лишатся. «Остерегайся Той-которая-охраняет-тюремные ворота, она решит, что ты мой младший брат, поэтому, как назовешься счастливым папочкой, сразу прячься».

Старшая медсестра оценивающе взглянула на его форму, щетину и гипсовую повязку. «Пусть подумает, что это ранение!» — про себя взмолился Майкл. Когда он представился, старшая медсестра удивилась, но моментально взяла себя в руки.

— Мистер Росс, ваша жена спит. Если хотите, можете взглянуть на малыша, но я советую вернуться в пять. — Старшая медсестра стояла между ним и закрытыми дверями палаты, и в смотровое окошко Майкл видел лишь ряд металлических кроватей. — Вы наверняка убедите мамочку увезти малыша в деревню. Охрана жизни и здоровья новорожденного — наш общий долг.

Майкл понимал, что Фрэнки ни за что не уедет из Лондона.

— Франческа говорила, что о лучшем уходе и не мечтала, — с чувством проговорил Майкл.

Многочисленные подбородки старшей медсестры порозовели от удовольствия.

— У вас мальчик, мистер Росс, так что браво! — подмигнула она. — Настоящее маленькое чудо, если можно так выразиться, и красавчик, весь в отца. — Старшая медсестра взглянула на часы, горизонтально лежавшие на ее внушительной груди. — Роды у нас были трудные, но мы будем рады повидаться с вами попозже. — Старшая медсестра шагнула к двери и загородила смотровое окошко крыльями форменного чепца. — Лучше возвращайтесь сюда без четверти пять, тогда войдете в палату первым. — Она наклонилась к Майклу: — Мамочкам приятно, когда новоиспеченные отцы проявляют интерес!

— Без четверти пять, — отстраняясь, повторил Майкл. — Спасибо! — И быстро зашагал по коридору.

— Еще раз поздравляю с первенцем, мистер Росс! — курлыкала вслед старшая медсестра. — Мальчик здоровый и красивый!

Утро выдалось туманным. Майкл стоял на ступеньках больницы и гадал, чем теперь заняться. Он забыл попросить, чтоб ему показали сына. Впрочем, он и в Лондон попал по счастливой случайности — сломал ключицу (не в бою, а играя в регби), и его отправили домой. Как-то вечером на центральной площади разоренной деревни они с ребятами устроили матч. Мячом стал кусок засохшего теста, который разыскали среди руин булочной.

Майкл хотел остаться во Франции: травма несерьезная, тем более числился он военным художником. Если не сражаться, он мог рисовать, если не рисовать, то готовить, но ему все равно дали месячный отпуск.

Майкл-художник обладал особыми привилегиями, а Майкл-еврей вызывал особое сострадание. Многие думали, что эта война имеет для него глубоко личный смысл. Но Майкл не представлял, каким должен быть настоящий еврей, а ведь в Европе тысячи таких, как он, наказаны за то, к чему абсолютно равнодушны. Их выделили и изувечили, а его выделили и обласкали. Майкл не чувствовал себя евреем, но давно устал отрицать свою национальность. Признавая, что он еврей, Майкл выказывал верность Лемюэлю Джейкобу Роту, от которого унаследовал талант живописца.

В Англии ждала записка от Фрэнки, и Майкл отправился прямиком в больницу, радуясь, что его отнюдь не геройское возвращение отступает на второй план. Увы, он опоздал: ребенок уже родился. Тактичная Фрэнки наверняка скажет, что это неважно. — мол, он все равно только и мог бы, что расхаживать по коридору и курить сигарету за сигаретой.

Беременность Фрэнки стала громом среди ясного неба. Радость жены передалась и Майклу, хотя он не представлял, как они будут вместе растить детей. Война нарушила его планы, а ведь Майкл успел провести четыре успешные выставки и получить множество заказов. Фрэнки любила путешествовать, устраивать вечеринки, веселиться до утра и спать до полудня. Их совместная жизнь уже вошла в определенный ритм.

Их брак стал актом веры — они оба поверили, что прошлого довольно, чтобы выстроить будущее. А может, им обоим нечего было терять.

Как-то летним вечером она явилась к нему в студию, и они нежно обнимались, принимая благодарность за любовь. Сколько раз он писал Элизабет, умолял ее приехать, а потом бросал письма в камин? У Элизабет есть муж, хороший человек, он заботится о ней, и если Майкл любит ее, то видеться с ней не должен.

Он надеялся, что Франческа спасет его от этих нескончаемых сердечных терзаний, и за это он будет верен и благодарен ей и никогда не оглянется назад.

На свадьбе его посетило какое-то опустошенное облегчение: больше не нужно делать выбор. Некоторое время надежда и нежность к прошлому затмевали странность их положения, но постепенно оба поняли, что едва знают друг друга. Франческа до сих пор оплакивала Маккарти Брайона. Майкл тосковал по Элизабет.

Фрэнки старательно добивалась счастья, и он восхищался ее мужеством и решимостью, с которой она отмахивалась от разочарований. Она знала, что он до сих пор любит Элизабет, но надеялась, что он станет прятать эту любовь.

Он понимал, что следует быть довольным, и порой действительно бывал доволен. Франческа красива, умна, у них есть деньги и свобода, а теперь вот еще и сын.

Время превратилось в тягучий сироп. Бродить по пустому дому в Блумсбери совершенно не хотелось, и Майкл подумывал заглянуть в любимый ресторан Фрэнки и попросить у Марко завтрак.

Отцовство откладывалось до пяти вечера. Майкл вспоминал рассказы приятелей и гадал, почувствует ли, что «все изменилось», впервые взяв сына на руки. Пока он не чувствовал почти ничего.

Было холодно и промозгло, даром что конец апреля. В густом тумане растворялись и доски на памятниках, и мешки с песком, разбросанные на случай внезапного обстрела. Вроде бы Лондон не изменился. По улицам двигались серые силуэты прохожих в пальто. Фары машин и ярко освещенные автобусы появлялись и снова исчезали в желтой дымке. Майкл искал ресторан, но район казался незнакомым, и он не представлял, куда идти. Люди спешили на работу, низко опустив головы.

Внезапно душа Майкла всколыхнулась от радости. Он наверняка изменился! Майкл всматривался в лица прохожих, но те кутались в шарфы. «Скорее всего, среди них немало отцов, — думал он. — Интересно, они принимают меня за своего?» Потом он вдруг кое-что вспомнил и встал как вкопанный. Ему наступили на ногу, совсем рядом проехал автобус, и пассажиры равнодушно глазели в запотевшие окна.

Это начало новой лжи, и она прирастет к большой лжи, выросшей между ним и Фрэнки. Новорожденный мальчик не был первенцем Майкла. Он так и не рассказал жене о дочери, потому что удобный момент ни разу не подвернулся. Зачем ее расстраивать? Малышку Антье Майкл вспоминал лишь мельком, словно полузабытый сон.

Майкл стоял в дверях табачной лавки, глядя на табакерки, трубки и банки с табаком. Чтобы витрина не пострадала при артобстреле, на нее наклеили коричневую бумажную ленту, и не просто так, а в виде Тауэрского моста. Получилось очень похоже на аппликацию школьника. Зазвенел колокольчик, на улицу вышел пожилой джентльмен, спросил, что угодно Майклу, и подарил сигару. Для раненых солдат лондонцы ничего не жалели.

Свет стал лимонным: за густым туманом появилось солнце, осветившее утесы разрушенных домов и пещеры строительного мусора, половик на перекладине, словно ожидающий служанку с выбивалкой, безжалостно рассеченную спальню с обоями в цветочек и халатом, так и висящим на двери в тридцати футах над землей. Неподалеку Майкл увидел веревочные ограждения, за ними — затопленный кратер, в котором утонула перевернутая машина, еще дальше — закусочную «Лайонс-корнер-хаус».

Майкл апатично смотрел на чашку с чаем и почти не слышал звона посуды и шипения чайников. В душе со скрипом растворялась дверь.