Европеец - Иван Киреевский

В 1820-х годах она хозяйка известного московского литературного салона, который посещал А. С. Пушкин и который, по словам К. Д. Кавелина, «был средоточием и сборным местом всей русской интеллигенции, всего, что было у нас самого просвещенного, литературно и научно образованного». Здесь велись беседы оппозиционного характера, что не могло не привлечь внимания полиции. Как стало известно впоследствии, за собраниями у Елагиных была установлена слежка.

В годы полемики славянофилов и западников Авдотья Петровна оказывала умиротворяющее воздействие на представителей обоих лагерей. Герцен писал, что эта «чрезвычайно умная женщина… грустит о славянобесии сыновей». С другой стороны, именно Елагиной Герцен, Грановский и их единомышленники были, по свидетельству П. В. Анненкова, «обязаны некоторой умеренностью в суждениях по вопросам народного быта и верований». Как подтверждал и П. И. Бартенев, «Грановский относился к ней с отменным уважением».

В 1817 г. Авдотья Петровна вышла замуж за Алексея Андреевича Елагина (ум. в 1846 г.), просвещенного человека, увлекавшегося философией. Он привез из-за границы и углубленно изучал книгу Канта «Критика чистого разума», а позднее, познакомившись с трудами Шеллинга, стал переводить их на русский язык. У Жуковского были все основания заметить, что в семье Киреевских «заключается целая династия хороших писателей», и этот факт, конечно, имел большое значение для формирования духовного облика будущего издателя «Европейца».

Киреевский очень уважал и любил не только мать, но и отчима (которого называл «папенькой»), считался с их мнением. Его письма к ним пронизаны глубоким и искренним чувством.

В одном из этих писем 20-летний Киреевский с присущим ему пристрастием к психологическому самоанализу признается, что во время печали он невольно ищет «предмета, который бы вполне занимал всего меня, который бы заключал в себе не одно определенное желание, не одну определенную мысль, но входил бы во все желания, во все мысли, и если что-нибудь живое на земле может быть таким предметом полного я, то, без сомнения, это вы и маменька. Ибо вы оба служите для меня связью всей прошедшей моей жизни и входите во все те планы, которые воображение строит в будущем, которые, может быть, несбыточны, но которые трогают самые чувствительные струны моего сердца».

В 1822 г. семья переезжает в Москву. Иван и Петр Киреевские берут уроки у профессоров Московского университета: юриста Л. А. Цветаева, математика Ф. И. Чумакова, поэта и критика А. Ф. Мерзлякова, составителя фольклорных сборников И. М. Снегирева. Последний отмечал, в частности, что в доме Елагиных-Киреевских ему довелось слушать ненапечатанные стихи Пушкина, в которых было «много прелести, много и дерзости». И неудивительно: Елагины хранили и изготовляли списки таких произведений, как «Ура! В Россию скачет» Пушкина, «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Были у них отрывки из «Гавриилиады» и «ряд противоправительственных стихотворений неизвестных авторов».

В Москве И. Киреевский поступает на службу в главный архив Иностранной коллегии и сближается с кругом, который принято называть «архивными юношами» (Д. В. Веневитинов, В. П. Титов, С. П. Шевырев и другие). «Архивные юноши» составили костяк «Общества любомудрия». Ценные сведения об облике и мироощущении будущего критика содержат «Записки» его близкого друга А. И. Кошелева. Они позволяют, в частности, составить достоверное представление об отношении Киреевского и его единомышленников к декабристам и их реакции на разгром восстания. Кошелев рассказывает о вечере, проведенном им в феврале или марте 1825 г. у М. М. Нарышкина. «На этом вечере были: Рылеев, кн. Оболенский, Пущин и некоторые другие, впоследствии сосланные в Сибирь. Рылеев читал свои патриотические думы; а все свободно говорили о необходимости — (d'en finir avec ce gouvernement67*. Этот вечер произвел на меня самое сильное впечатление, и я, на другой же день утром, сообщил все слышанное Ив. Киреевскому, и с ним вместе мы отправились к Дм. Веневитинову, у которого жил тогда Рожалин, только что окончивший университетский курс с степенью кандидата. Много мы в этот день толковали о политике и о том, что необходимо произвести в России перемену в образе правления.

Далее мемуарист говорит о «потрясающем действии», которое произвели на него и его единомышленников «известия о 14 Декабре». «Архивные юноши» жадно ловили слухи об «огромном заговоре», о том, что «Ермолов также не присягает и со своими войсками идет с Кавказа на Москву. Эти слухи были так живы и так положительны и казались так правдоподобными, что Москва или, вернее сказать, мы ожидали всякий день с юга новых Мининых и Пожарских. Мы, немецкие философы, забыли Шеллинга и комп., ездили всякий день в манеж и фехтовальную залу учиться верховой езде и фехтованию и таким образом готовились к деятельности, которую мы себе предназначали». Эти сведения подтверждаются и другим мемуаристом, также рассказывавшим, что Веневитинов вместе с Кошелевым и И. Киреевским занимался фехтованием и верховой ездой «в ожидании торжества заговора в южной (второй) армии и в надежде примкнуть к мятежникам в их предполагаемом победоносном шествии через Москву на Петербург».

Когда по стране прокатилась волна арестов, молодые любомудры, по свидетельству Кошелева, «менее страдали, чем волновались, и даже почти желали быть взятыми и тем стяжать и известность, и мученический венец. Эти события нас, между собою знакомых, чрезвычайно сблизили и, быть может, укрепили ту дружбу, которая связывала Веневитиновых, Одоевского, Киреевского, Рожалина, Титова и меня». Но своего апогея сочувствие декабристам достигло, когда стал известен приговор Верховного суда: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, — нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата».

А. А. Елагин был другом и сослуживцем декабриста Г. С. Батенькова, которому всеми силами стремился помочь и который именно под елагинский кров возвратился после многолетнего заключения. «Он невинен! Точно невинен! — писала о Батенькове А. П. Елагина. — Чего он желал, того желать должен всякий благомыслящий человек». По-видимому, она обращалась к Жуковскому с просьбой помочь Батенькову или справиться о его положении, и именно на эту просьбу Жуковский отвечал ей 26 апреля 1826 г.: «О Б. нечего сказать доброго. В точности обстоятельств не знаю, но слухи не утешительные».

Елагины пытались облегчить участь и других участников восстания: И. Д. Якушкина, М. А. Фонвизина. Царская расправа вызвала у них гнев и негодование. Накануне коронации Николая I А. П. Елагина писала Жуковскому: «Завтра царь въезжает в Москву — я увижу вашего воспитанника и как бы рада была радоваться! Но строгое осуждение растерзало мое сердце, кругом меня отчаяние, стон; матери, жены, братья — все в жестокой скорби». Не приходится сомневаться, что эти чувства владели и душой Киреевского. Такой была атмосфера, окружавшая 20-летнего Киреевского.

В последующие годы осмысление уроков, которые извлекались из декабрьских событий, вело, естественно, к ощутимой переоценке ценностей. Этот процесс представлялся разным историкам литературы в разном свете. Д. Д. Благой считал, что «веневитиновский кружок в первые два-три подекабрьских года был единственным литературно-дружеским объединением, отличавшимся вольнолюбивым духом и продолжавшим в какой-то мере идейные традиции декабристов». М. К. Азадовский, напротив, утверждал, что именно любомудрами был сделан «наиболее решительный пересмотр наследия декабристов», что «путям борьбы и революции они противопоставляли пути личного самоусовершенствования, пути религиозного просветления и мирного строительства культуры» и что «все это вело к смыканию с реакционным фронтом». Думается, что обе эти точки зрения излишне категоричны и односторонне оценивают сложное и противоречивое явление. Именно эта противоречивость отчетливо сказалась в позиции Киреевского. В августе-сентябре 1827 г. критик излагал в письме к Кошелеву следующую программу: «Мы возвратим права истинной религии, изящное согласие с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотою слога». В. И. Кулешов с основанием видит в упоминании о «глупом либерализме» «прямой выпад против декабризма». Но если мы хотим ощутить строй мыслей Киреевского в его целостности, то нужно обратить сугубое внимание и на тот контекст, в котором были сказаны эти слова, и на другие части письма к Кошелеву.

«Если бы перед рождением, — писал Киреевский, — судьба спросила меня: что хочешь ты избрать из двух? или родиться воином, жить в беспрестанных опасностях, беспрестанно бороться с препятствиями… или провесть спокойный век, в кругу мирного семейства, где желания не выходят из определенного круга возможностей, где одна минута сглаживает другую… Я бы не задумался о выборе и решительною рукою взял бы меч». «Не думай, однако же, — продолжает он, — чтобы я забыл, что я Русский, и не считал себя обязанным действовать для блага своего отечества. Нет! все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы — я могу быть ему полезнее, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором, а содействовать к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу это сказать без самонадеянности. Я не бесполезно провел мою молодость, и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями. Но целую жизнь имея главною целью: образовываться, могу ли я не иметь веса в литературе? Я буду иметь его, и дам литературе свое направление».