Союз Сталина. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин

экономического, политического и социального упадка»[1143].

Предательство «тыла»

Капиталы, капиталы, капиталы — вот те волшебные силы, которые и самую дикую пустыню превращают в рай.

Дух журналов, 1820 г.[1144]

«Чем же остается крыть дефицит, если всякие нормальные здоровые методы его покрытия недоступны?», — задавался в 1918 г. вопросом член IV Государственной Думы, видный представитель либеральной деловой элиты А. Бубликов, сыгравший одну из ведущих ролей в свершении Февральской революции. Традиционный, для прежних высших сословий России, «единственный мыслимый способ… при наличных условиях», — отвечал он, — это «проедать не доходы, а самое имущество… с полной нищетой и рабством в перспективе»[1145].

Действительно, подтверждал американский историк С. Беккер, в прежние годы дворянство предпочитало «извлекать из земли все, что можно, при наименьших затратах времени, сил и денег»», и просто проедать полученный результат[1146]. Основная проблема, отмечал еще в 1897 г. министр юстиции Б. Чичерин, крылась в вырождении со временем поместного дворянства, в паразитирующий, рептильный слой помещиков[1147].

«Большинство дворянства, — подтверждал С. Витте, — в смысле государственном представляет собой кучку дегенератов, которые кроме своих личных интересов и удовлетворения своих похотей ничего не признают, а потому и направляют все свои усилия относительно получения тех или других милостей за счет народных денег, взыскиваемых с обедневшего русского народа для государственного блага…»[1148]. Высшие сословия, по выражению И. Солоневича, стояли «на так сказать национально-кастовой платформе» и ставили интересы «касты выше национальных интересов России»[1149].

О масштабах этого явления говорили оценки известного просветителя начала века Н. Рубакина: с учетом продажи земли, закладных и аренд, к 1905 г. «в руки первенствующего сословия после 1861 г. перешло не менее 10 млрд. рублей, не считая того, что получили, закладывая свои имения, другие частные землевладельцы»[1150]. На эти капиталы можно было не только построить все железные дороги России без привлечения иностранных займов, но еще и удвоить, утроить ее промышленный потенциал[1151].

Но эти «деньги, — как отмечал известный смоленский помещик А. Энгельгардт, — прошли для хозяйства бесследно»[1152]. «Судя по всему, эти деньги были выброшены на ветер», — подтверждал в 1905 г. видный немецкий политэкономист М. Вебер[1153]. «Наши бывшие помещики гуляют за границей, по всем городам и водам Европы, набивая цены в ресторанах, таская за собой, как богачи, гувернанток и бонн при своих детях…, — описывал свои наблюдения Ф. Достоевский, — А Европа смотрит на все это и дивится: «Вот ведь сколько там богатых людей и главное, столь образованных, столь жаждущих европейского просвещения. Это ведь только из-за деспотизма им до сих пор не выдавали заграничных паспортов, и вдруг столько у них оказалось землевладетелей и капиталистов и удалившихся от дел рантьеров, — да больше, чем даже во Франции, где столько рантьеров!» И расскажите Европе, растолкуйте ей, что это чисто русское явление, что никакого тут нет рантьерства, а напротив пожирание основных фондов, сжигание свечки с обоих концов, то Европа, конечно, не поверит этому, невозможному у ней, явлению, да и не поймет его вовсе»[1154].

Роскошь на Западе была следствием излишка богатства, а в России сочетанием наследия «азиатчины», как определял ее Н. Чернышевский[1155], и стремления к «подражанию» западному образу жизни. «Мы глаз не сводим с Запада, мы им заворожены, нам хочется жить именно так и ничуть не хуже, чем живут «порядочные» люди в Европе, — отмечал в 1902 г. М. Меньшиков, — Под страхом самого искреннего, острого страдания, под гнетом чувствуемой неотложности нам нужно обставлять себя той же роскошью, какая доступна западному обществу»[1156].

«Если русское образованное общество, состоящее из землевладельцев и чиновников, все доходы с имений и жалованья передает за границу, то этим оно содержит как бы неприятельскую армию, целое сословие рабочих и промышленников чужой страны, — пояснял М. Меньшиков, — Свои же собственные рабочие, сплошною, многомиллионной массой, сидят праздно», в результате мы «рискуем навеки остаться в положении простонародья на всемирном рынке: от нас всегда будут требовать много работы, и всегда будут бросать за это гроши»[1157].

«Составление капитала, т. е. сбережение, основано на одной из сильнейших пружин человеческой природы — желании улучшить собственное свое положение, обеспечить старость и будущность семейства. Для этой цели большая часть людей готова работать всю жизнь, а цель эта была бы недостижима в обществе, ежегодно проживающим более чем оно производит, — предупреждал в 1866 г. министр финансов М. Рейтерн Александра II, — Такое общество, задолго еще до действительного поглощения всего народного капитала, должно сделаться жертвой социальной революции, ибо оно имело бы против себя не только так называемые революционные элементы…, но и элементы самые консервативные, т. е. людей, желающих трудом своим обеспечить будущность свою и семейства своего»[1158].

Казалось бы, пришедший на смену полуфеодальным дворянам-помещикам предприимчивый торгово-промышленный класс должен был принести новое отношение к накоплению капитала. Однако этого не произошло, российская буржуазия унаследовала от прежнего высшего сословия его привычки и особенности. Одна из причин этого крылась в том, отмечал М. Вебер, что капитализм был принесен в Россию извне, в результате «из истории России оказались исключены все те стадии развития», которые прошел современный Запад[1159].

И прежде всего, Россия не прошла той школы Реформации, которая стала моральной основой капитализма на Западе. Необходимость Реформации диктуется тем, пояснял в 1901 г. А. Бернс, что «религия народа… есть только зеркало его физической и духовной жизни, с изменением которой обязательно должна меняться и сама религия»[1160]. Идеи Ренессанса и Реформации легли в основу того, почти утилитарного индивидуализма, который, как указывал один из апостолов либерализма Ф. Хайек, дал «начало той целостности, которую мы называем теперь западной цивилизацией»[1161].

В России этого изменения не произошло, идея накопления Капитала не стала для нее религиозной догмой. В результате, западном понимании, «у нас не было буржуазии вообще», подводил итог видный экономист М. Туган-Барановский, «конечно, у нас был свой старинный капиталистический класс в виде торговцев. Но это было нечто совершенно особое и отнюдь непохожее на промышленную буржуазию Запада…»[1162].

Особенности России предопределили и отсутствие у нее того скрепляющего разрозненные индивидуализмы на Западе фактора, который стал для него, с появлением первых признаков капитализма, новой религиозной объединительной идеей. Этот фактор, новая религиозная вера заключалась в идее национализма. Ее материалистическое понимание звучало в словах Дж. Кейнса: «Общество живет не для мелких повседневных удовольствий, а для процветания и будущего своей нации, т. е. для обеспечения прогресса»