Свет в окне - Елена Катишонок

А вот и меняется, подумала она, раскрывая классный журнал. Меняется, и доказательство тому – она, Настена, бывшая Кузнецова, а ныне Лункане, и фамилия ее так же отличается от прежней, которых тринадцать на дюжину, как чудесный европейский город, где она живет, от поселка городского типа, откуда ей удалось вырваться.

Кого же из сорока двух вызвать? Да выбрать самую простую фамилию и не ломать голову.

Иванова Ольга, хмурая чернявая девочка, встала не сразу, а только после дружеского тычка в бок от соседки. Затолкала что-то в парту, подняла глаза и начала читать о Майкле со Стивом – бегло, но без интереса. Насте интерес был не нужен – гораздо важнее, как учащийся отвечает на вопросы по тексту.

Путешествие неуемной лондонской семьи позволило опросить с места человек двадцать; как выяснилось при подсчете, восемнадцать. Эльвира Михайловна одобрительно кивала с задней парты. Настя взялась за новый материал: текст, слова, домашнее задание. В общем, почти по конспекту. Не такая уж страшная тягомотина эта практика, всего месяц. Опять-таки, не сидеть же всю жизнь за конвейером? Да и зарплаты учителям повысили.

Звонок оказался таким же, как и в ее школьном детстве, и тоже произвел действие небольшой бомбы, взорвавшей сонный покой восьмого «Б» класса.

Странно было встречать в коридоре и в учительской однокурсниц; странно и непривычно, что взрослые учителя обращаются к ним по имени-отчеству, да и слышать по отношению к себе обращение «Анастасия Сергеевна» было все равно что надеть пальто на два размера больше. А когда вышла из школы, мысленно поздравила себя с удачным первым уроком и начала мечтать совсем о другом. Пусть Майкл со Стивом едут в Москву – она, Настя, поедет в Берлин, уже с теткой договорилась: «Конечно, деточка, приезжай в гости». Ничего, что попугайчикова наука не понадобилась – она еще пригодится: теткин муж по-русски не сечет, не то что сама Лиза. Как его называть – дядя Ансельм? Ничего, объяснюсь. А в магазине, а с соседями поговорить? Нет, не зря она столько трешек перетаскала грозной Эльзе Эрнестовне, даже если поездка состоится не скоро.

Летом можно отправиться в отпуск на Черное море, об этом Настена давно мечтает. Карлушка тоже загорелся: Грузия! Армения! Мы же собирались, помнишь? Настя не помнила, хоть он произнес смешное слово «Мцхета», словно чихнул. «Грузия? Армения? – удивилась она, – а зачем?» Он улыбнулся: «Красиво. Я никогда там не был». Пансионат тоже красивое слово, подумала Настя, и я никогда там не была – ни на Черном море, ни в пансионате, который в ее воображении был связан с нарядным и беззаботным отдыхом на море. Мы с мужем отдыхали в пансионате на Черном море. Отпускных вполне хватит на нормальный отдых. Осенью будет не до этого: пятый курс, диплом, залежавшиеся Форсайты, которых можно будет взять с собой на Черное море и неторопливо перечитать.

С такими приятными мечтами Настя вернулась домой. Прошла по квартире, пустой в это время дня; включила радио.

И так же, как в жизни каждый,Любовь ты встретишь однажды,С тобою, как ты, отважноСквозь бури она пойдет.

Одно и тоже: бури, отважно… Как будто маршируют и бухтят себе под нос, а не поют. В зубах навязло. Затянула поясок халатика, раскрыла тетрадь с конспектами и красиво написала вверху страницы: «План урока». Достала из портфеля учебник, и в это время позвонили в дверь.

На площадке стояла женщина с раздутой почтовой сумкой – не на боку, а скорее на животе. По лестнице поднималась Лариса. Почтальонша держала в руке конверт.

– Роспись мне нужна, девушка, – она совала Насте растрепанную тетрадку, – вот тут.

Письмо было адресовано Ларисе, которая уже стояла у двери.

Настя ей кивнула и протянула конверт. Не от Лизы; а жалко. Она вернулась в комнату, но дверь закрыть не успела, потому что Лариса вскрикнула. Настя быстро обернулась. Свекровь протянула письмо.

Короткий машинописный текст извещал, что «ответственный квартиросъемщик» должен освободить занимаемую им и членами его семьи жилплощадь в трехмесячный срок со дня получения настоящего уведомления. По всем вопросам следовало обращаться в квартирный отдел горисполкома по адресу…

Следовал адрес.

Через три месяца можно ехать на Черное море.

Можно было ехать на Черное море – еще час назад можно было ехать, еще полчаса…

Гады.

– Гады, гады! Какие гады!

Она выкрикивала эти слова во весь голос, стоя в прихожей и ничего не видя перед собой, кроме разорванного конверта с горисполкомовским штампом.

– Гады!

Лариса, все еще стоявшая в застегнутом пальто, осторожно положила невестке руку на плечо: «Настенька, детка…», однако та резко стряхнула руку и продолжала выкрикивать свое «гады, гады!». Потом с ненавидящим прищуром смерила глазами свекровь и бросилась в комнату, так сильно хлопнув дверью, что Лариса в испуге прижала ладонь ко рту, боясь поверить, но безошибочно поняв, что слово относится и к ней тоже.

На следующий день в горисполкоме все разъяснилось. Ларису с Карлом принял начальник квартирного отдела, приветливый суетливый толстяк, часто поправлявший падающий на лоб зачес. Он вышел из-за стола и пожал обоим руки, потом усадил их и уселся сам.

После чего сообщил, что в том доме, где они живут, квартиры предоставляют только заслуженным творческим работникам и старым большевикам.

– Ваша семья ни к одной категории не относится; такого вот плана, – закончил толстяк и даже развел слегка руками, демонстрируя сожаление.

– Квартиру дали моему мужу, – взволнованно начала Лариса, и толстяк с готовностью закивал.

– Как же; конечно. Творческих деятелей стараемся обеспечивать. Создаем, так сказать, условия; такого плана. Республика высоко ценит заслуги писателя Лунканса, и я лично вам очень сочувствую в связи вашей потери. Однако вы сами понимаете, что…

Они должны были, вероятно, сами догадаться, что заслуженных творческих работников хоть отбавляй, и всем требуются квартиры, квартиры, квартиры.

Карлушка боялся, что мать заплачет: у нее подрагивали губы.

– Я понимаю, – он посмотрел на толстяка, – но здесь сказано: «в трехмесячный срок освободить». А куда нам деваться?

Чуть не вылетело: «Хоть мы не творческие работники».

– Вот с этого мы и начнем, – толстяк перестал скорбеть о «писателе Лункансе» и стал деловитым. – У нас в стране люди под мостами не ночуют. Или там на улицах, такого плана. Вам с матерью будет выделена жилплощадь из имеющегося фонда. Такого плана. Вы получите смотровой ордер, а полагается вам на двоих…

– Нас трое, – спокойно поправила Лариса.

Толстяк удивился:

– А кто третий?

– Моя жена, – ответил Карл.

Квартирный начальник озабоченно перелистал бумаги на столе, нашел, по-видимому, нужную, покивал и, пробежав глазами, начал объяснять, что «…согласно законодательству о порядке обеспечения жильем, в настоящее время на семью из троих человек полагается двадцать четыре квадратных метра жилой площади». Он пристукивал в такт карандашом по бумаге и повторял, с нарастающим раздражением, уже сказанное.

– Смотровой ордер дает вам право осмотреть будущую жилплощадь, после чего вы приносите его обратно в обмен на постоянный. Такого плана.

Карлушка заметил, что ни разу не было произнесено слово «квартира» – только «жилплощадь», однако последнее «такого плана» прозвучало с откровенно итоговой интонацией. Толстяк выжидательно смотрел на посетителей.

– Дело в том, – неожиданно заговорила Лариса, – что у нас две семьи.

Карл удивленно посмотрел на мать, а Лариса продолжала, спокойно и медленно:

– Я сама по себе, а мой сын с невесткой – молодая семья.

Толстяк насупился. Не глядя на Ларису, отбросил со лба прядь волос и быстро сказал:

– Это, знаете, не играет значения. Каждому положено по восемь квадратных метров, а что мы предоставляем вам трехмесячный срок, так вы успеете выбрать, потому что идем навстречу семье писателя республиканского значения; такого плана.

– Вот поэтому мы хотели бы получить два смотровых ордера, – негромко ответила Лариса. – Один для меня, другой для молодых, – она кивнула на сына.

Прощался толстяк кисло. Обошлись без рукопожатия.

Как только вышли на улицу, Карлушка спросил:

– Мам, зачем ты говорила про отдельную семью? Откуда вообще ты все это знаешь?

Лариса «все это» знала от Анны Яновны, изрядно намыкавшейся в коммуналке, где кроме нее и сына с семьей жили еще четверо соседей. Не рассказывать же, что между Анной Яновной и невесткой большой любви и раньше не было, а теперь и подавно нет; что сын начал попивать, а на очередь никто их не ставил по причине тех самых имеющихся восьми метров на человека; что любые попытки обмена разбивались вдребезги, как только за высокими потолками и просторной комнатой с балконом вставали четверо соседей – чужие люди, чужие семьи…