Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

type="note">[725]. Писания Махаяны не передают исторических или эмпирических фактов. Вместо этого они описывают опыт визионеров, которые, практикуя Будданасмрти, видели совершенно иную версию космоса. Махаяна сообщает, что, помимо нашего, существуют миллионы миров: некоторые из них стали «полями Будды» – регионами, на которые Просветленный распространил свое влияние. Часто в этих видениях появляется и сам Гаутама Будда: он проповедует или обращает вместе с тысячами собратьев-будд и бодхисаттв, действующих в иных вселенных.

Это возможно благодаря существующей в Махаяне концепции «пустоты», которая обсуждается в обширной антологии ранних писаний, известных как «Праджняпарамита» («Совершенство мудрости»). Этот сборник, состоящий приблизительно из ста пятидесяти тысяч строк, был составлен между 100 г. до н. э. и 100 г. н. э., хотя новые писания добавлялись к нему в течение еще двух столетий[726]. «Мудрость» (праджня) – это состояние сознания, достижимое с помощью медитативных упражнений, которое применяет учение Будды об анатте («не-я») ко всем прочим реальностям. Опыт, полученный в медитации, убедил махаянистов, что то, что они называли дхармами — сущностные категории нашего повседневного существования – не имеют под собой твердого основания: мир по существу «пуст», лишен субстанциональности. Однако эта «пустота» не блекла, не нигилистична: она открывает практикующему новые формы восприятия. Как объясняет американский ученый Стивен Бейер:

Метафизика «Праджняпарамиты» – по сути, метазифика видения и сна; вселенная мерцающих проблесков и хаотических перемен – именно та, какую только и можно описать как «пустую». Видение и сон становятся орудиями деконструкции жестких категорий, которые мы навязываем реальности, и открытия мира вечных текущих возможностей, в котором живет бодхисаттва[727].

В древнейших частях «Совершенства» повествование идет в основном от имени Субхути, современника Будды, прославленного своей любовью и добротой ко всему сущему. Он объясняет, что Абидхарма Палийского канона уделяет слишком много внимания концептуальному мышлению и что «пустота» – осознание того, что все, что мы видим и воображаем, иллюзорно – может быть достигнута лишь с помощью тренированной интуиции. Субхути научился этому непосредственно от Будды, однако это знание доступно любому, упорно практикующему Будданасмрти. Такой человек «услышит это восприятие, примет его, изучит, распространит, о нем станет говорить и писать… его будет почитать, обожать, чтить и поклоняться ему»[728].

«Пустота» здесь – не темная метафизическая идея, а состояние ума, которое можно в себе воспитать. Практикующие начинают испытывать «ничто» – некое экзистенциальное головокружение, когда не за что ухватиться и не к чему стремиться:

В форме, в чувстве, воле, восприятии и осознании —Нигде в себе не находят они места, где успокоиться.Бездомные, блуждают они; дхармы не удерживают их,И они не держатся за дхармы[729].

Вот почему, объясняет Субхути, многих «тревожит» и даже «пугает и ужасает» это учение[730]. Это полное и окончательное «отречение»: практикующие его должны «оставить» все, даже стремление к нирване как к чему-то, чего может достичь и чем сможет наслаждаться «я». Поскольку «самость» иллюзорна, они должны понять, что нирвана «подобна иллюзии, подобна сну»[731].

В одной из первых глав «Совершенства» объясняется, что араханты так и не смогли «оставить все». Они далеки от «пустоты», ибо полны собой: «Они полагают в уме своем: “Одно-единственное Я мы укротим… одно-единственное Я приведет нас в нирвану”». Им, как видно, не приходит в голову, что после просветления они будут обязаны показать путь в нирвану и другим страдающим существам. Бодхисаттва, однако, становится просветленным именно благодаря заботе о других, хотя не должен испытывать из-за этого никакого самодовольства:

Небесным взором созерцает он бесчисленные создания, и то, что видит, наполняет его великим волнением… И он приближается к ним с такой мыслью: «Я стану спасителем всем этим существам, я освобожу их от страданий!» Однако ни это, ни что-либо иное не делает его пристрастным[732].

Ему необходимо подавлять в себе любые намеки на самодовольство, напоминая себе, что ни сам он, ни кто-либо другой не обладают реальным существованием. Поэтому, хоть и верно, что бодхисаттва ведет бесчисленное множество людей в нирвану, так же верно и то, что «он не ведет в нирвану ни одного»[733]. Лишь такая абсолютная отстраненность от происходящего создает истинного бодхисаттву.

Очевидно, бодхисаттва не станет ходить вокруг страдающих существ, уговаривая принять его доктрины и воззрения; не должен он и воображать, что его учение применимо всегда и для всех. Как и Будда, он использует упайя-каушалья: это словосочетание обычно переводится как «умелые приемы», «разумная» или «уместная» педагогика (упайя), направленная на то, чтобы помочь конкретной аудитории достичь нирваны. Для Махаяны учение Будды прежде всего практично и целесообразно: его можно изменять, адаптируя к различным обстоятельствам – ведь, что годится в одной ситуации, может вовсе не подходить для другой. Итак, бодхисаттва, оставив претензии на «правоту» и доктринальное превосходство, приспосабливает свое учение к потребностям тех, к кому обращается. Приверженность к «любимым» убеждениям – еще один симптом эгоцентризма, препятствующего просветлению. Ради того, чтобы освободить страдающих существ от боли, бодхисаттва должен быть готов абсолютно на все. В «Совершенстве» и других сутрах Махаяны мы читаем о том, как бодхисаттвы вырывали себе глаза, отрезали руки и ноги, чтобы исцелить чужие страдания. Разумеется, эти притчи не следует понимать буквально – ведь их глаза, руки и ноги так же «пусты»: но сама такая радикальность должна поразить слушателя и заставить его понять, чего требует от человека буддистское отречение.

Учение об «умелых приемах» впервые изложено в «Лотосовой сутре» (Саддхармапударика), возможно, важнейшем из писаний Махаяны, почитаемом не только в Индии, где оно было создано, но и в Китае, Корее и Японии[734]. Это драматическая сутра: открывается она тем, что Гаутама Будда сидит в глубоком медитативном трансе, окруженный 12 тысячами арахантов, 6 тысячами монахинь, 8 тысячами бодхисаттв, 60 тысячами богов и сотнями тысяч небесных существ – космическое видение, очевидно, выросшее из Будданасмрти. Вся вселенная трепещет, цветы наполняют воздух благоуханием. Затем Будда начинает объяснять свою практику упайи: его учения необходимо приспосабливать к потребностям каждого из слушающих, чтобы каждый мог достичь просветления. Есть не одна, но три «колесницы» или пути – для монахов, для мирян и для бодхисаттв – и каждый путь позволяет человеку идти к нирване с доступной ему скоростью.

Бодхисаттва действует только из сострадания. Он может идти куда угодно и делать что угодно, чтобы помочь одушевленным существам освободиться от боли. Этот идеал прекрасно описан в главе 25 «Лотосовой сутры», посвященной бодхисаттве Авалокитешваре (в Китае известному как Гуаньинь, в Японии – как Каннон). Он воплощает в себе сострадание Будды и приходит на помощь каждому, кто его зовет. Он спасал людей от огня, бурь, разлива рек, от демонов, освобождал из темниц (даже виновных). Он является в разных обликах –