Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Еще днем 2-го нѣсколько упрощенно мыслившій исторіограф занес в дневник: "Славный, безвольный, но хорошій и чистый человѣк, а погиб из-за Императрицы, ея безумнаго увлеченія Григоріем, — Россія не могла простить этого, создавала протест, превратившійся в революцію". Как ни реален был "распутинскій миф", не он, конечно, рѣшил вопрос. Гучков был "поражен" тѣм, что его предложеніе отречься не встрѣтило "никакого сопротивленія". "Повидимому", у Царя "никакого внутренняго сопротивленія не было", — утверждал Гучков в засѣданіи 2 августа. Вся сцена отреченія произвела на него "очень тяжелое впечатлѣніе". "Такой важности акт в исторіи Россіи", — "крушеніе трехсотлѣтней династіи". "И все это прошло в такой простой, обыкновенной формѣ, и я сказал бы, настолько без глубокаго трагическаго пониманія всего событія со стороны того лица, которое являлось главным дѣятелем на этой сценѣ, что мнѣ прямо пришло в голову, да имѣем ли мы дѣло с нормальным человѣком... Человѣк этот просто до послѣдняго момента не отдавал себѣ полнаго отчета в положеніи, в том актѣ, который он совершал. Всетаки при самом желѣзном характерѣ, при самообладаніи, которому равнаго нельзя найти, что-нибудь в человѣкѣ дрогнуло, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживаніе. Но ничего этого не было... Повидимому, человѣк с пониженной сознательностью, я сказал бы — с пониженной чувствительностью" ...

Признать, что Гучков, как считал Щеголев дал "совершенно правильную разгадку рѣжущей глаза выдержки" Царя нельзя. В видѣ иллюстраціи (с наивной как бы просьбой в журнал не записывать) Гучков приводил отзыв одного из великих князей, котораго он видѣл через нѣсколько дней послѣ отреченія: "Господи, Господи, что за человѣк! Я видѣл Государя послѣ отреченія, и вы знаете, что он мнѣ сказал: "Ну что, как у тебя там-то?" и назвал имѣніе, гдѣ в. кн. всегда жил. Это один из очень старых людей, перед которым не приходилось комедіи играть. Мы могли подумать, что перед нами это была комедія, что он взял всю свою твердость и мужество в руки, чтобы не показаться ослабѣвшим, но это человѣк свой..., перед которым не надо было прикидываться!" И нѣкій великій князь, информировавшій Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мѣшало понять переживанія момента и увидѣть нѣчто обычное, человѣческое в этих переживаніях личное враждебное отношеніе к отрекшемуся монарху.

Поражает в допросѣ Гучкова утвержденіе, что ему совершенно неизвѣстна была обстановка, предшествовавшая акту отреченія 2-го. Не только неизвѣстна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показанія в Чр. Сл. Комиссіи. "Мнѣ казалось, — говорил там Гучков, — из разговоров, которые я имѣл потом с Рузским, что даже самыя крайнія рѣшенія, которыя принимались и потом отмѣнялись, не шли дальше обновленія состава правительственной власти". Гучков категорически заявлял, что Рузскій не знал (?!) о дневной телеграммѣ с отреченіем. "Когда вы предложили акт отреченія, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт", — задал Гучкову вопрос предсѣдатель комиссіи. "Нѣт", — отвѣтил Гучков. Если бы в обстановкѣ 2-го марта Гучков ничего не замѣтил, это можно было бы объяснить и волненіем, о котором говорит Шульгин, и утомленіем от предшествовавших дней и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполненіи возложенной на него отвѣтственной миссіи или выработаннаго им плана[228].

Из царскаго поѣзда делегаты перешли в вагон главнокомандующаго, гдѣ Рузскій разсказывал, как подготовлялась псковская драма, и как послѣдовательно происходили всѣ ея этапы. Позднѣе всѣ газеты обошел разсказ Шульгина, как происходило отреченіе, и в этом разсказѣ, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитетѣ, была затронута и предварительная стадія отреченія, объяснявшая, почему манифест был помѣчен дневным временем. Тогда это указаніе прошло почти незамѣченным, тѣм болѣе, что в первых публикаціях манифест был помѣчен 12 часами ночи (с прибавкой в объясненіи: послѣ пріѣзда депутатов), что и запечатлѣлось в общественном сознаніи. Но как могла остаться Гучкову неизвѣстной предварительная стадія отреченія через пять мѣсяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотѣлось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться иниціатором попытки спасенія династіи и трона, а с другой стороны — акта, который безболѣзненно завершал в переходное время революціонную смуту[229]. Он яри этом совершенно забывал, давая характеристику психологіи имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознаніи монарха даже не мог встать вопрос о крушеніи династіи, — был личный вопрос, к разрѣшенію котораго в отрицательном смыслѣ для себя Николай II послѣ долгих колебаній и возможно мучительных переживаній был достаточно подготовлен... "Сердце царево в руках Божіих", — написал Царь Столыпину еще в 1906 г. И Царь внѣшне примирился с личной катастрофой для себя. Здѣсь больше всего сказалась, повидимому, та мистическая покорность судьбѣ, в которой нѣкоторые, пытавшіеся разгадать ''сфинкса" на престолѣ, видят "сущность" характера погибшаго ужасной смертью Императора. Как свидѣтельствует запись царскаго дневника 2 марта, ея автор внутренне не примирился с тѣм, что произошло. Краткое описаніе дня он закончил словами: "В час ночи уѣхал из Пскова с тяжелым чувством пережитаго. Кругом измѣна, трусость и обман"[230]. "Отчаяніе проходит", — писал отрекшійся Император женѣ 4-го марта.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

ТВОРИМЫЯ ЛЕГЕНДЫ

I.Колебанія Царя.

В имѣющейся исторической литературѣ в связи с актом отреченія 2-го марта ими. Николая II создались уже двѣ легенды — одна противорѣчащая другой.

Виновником происхожденія одной явился ген. А. И, Деникин, который в "Очерках русской смуты" сообщил о фактѣ имѣвшем яко бы мѣсто на другой день послѣ отреченія. "Поздно ночью, — писал Деникин в книгѣ, вышедшей в 1921 г., — поѣзд уносил отрекшагося императора в Могилев... Никогда никто не узнает, какія чувства боролись в душѣ Николая II — отца, монарха и просто человѣка — когда в Могилевѣ, при свиданіи с Алексѣевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерѣшительно сказал: "Я передумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград". На листѣ бумаги отчетливым почерком Государь писал о своем согласіи на вступленіе на престол сына своего Алексѣя... Алексѣев унес телеграмму и... не послал. Было слишком поздно: странѣ и арміи объявили уж два манифеста. Телеграмму эту, "чтобы не смущать умы", никому не показывал, держа в своем бумажникѣ и передал мнѣ в концѣ мая, оставляя верховное командованіе. Этот интересный для будущих біографов Николая II документ хранился затѣм в секретном пакетѣ в генерал-квартирмейстерской части Ставки".

Таким образом осуществилось как бы предчувствіе ген, Болдырева, занесенное им в дневник: "какая-то непрочность чувствовалась в этом документѣ, когда я нес его для передачи по аппарату" дѣло шло о манифестѣ с отреченіем в пользу Михаила.

Как ни мало вѣроятен был подобный факт, сообщеніе авторитетнаго мемуариста без критики и анализа воспринималось в позднѣйших работах, претендовавших на характер исторических изслѣдованій, хотя к этому времени уже был опубликован матеріал, который заставлял по меньшей мѣрѣ с нѣкоторой осторожностью относиться к факту, переданному в восноминаніях Деникина. Так воспроизвел это сообщеніе в 1931 г. Троцкій в книгѣ "Исторія русской революціи"; за ним повторил в 1934 г. и Чернов в "Рожденіи революціонной Россіи".

Желая уяснить себѣ обстановку, в которой могла родиться легенда о том, что Царь в теченіе третьяго марта (он прибыл в Ставку в 9 ч. веч.) перерѣшил вопрос, завершенный наканунѣ в 12 час. ночи, я обратился непосредственно к автору воспоминаній, указав ему на мотивы, которые заставляют сомнѣваться в возможности такого факта. Ген. Деникин отвѣтил формально: "эпизод с телеграммой имп. Николая II изображен мною совершенно точно со слов покойнаго ген. Алексѣева. I т. "Очерков", гдѣ об этом говорится, вышел при жизни ген. Юзефовича, бывш. ген.-кварт. Ставки, которому я в свое время сдал этот документ"... Мог бы разъяснить Базили, который, по порученію ген. Алексѣева, выѣзжал на встрѣчу Царя и вмѣстѣ с ним прибыл в Могилев. Вот что отвѣтил на мой вопрос Базили: ..."Сообщаемое Деникиным должно быть основано на недоразумѣніи. Я сам бесѣдовал тогда по этому поводу с Царем, выразил ему всю скорбь, которую вызвало у нас его рѣшеніе устранить сына... Может быть, Царь высказал Алексѣеву сожалѣніе, что не внял его совѣту отречься в пользу Ал. Ник."[231].

Совершенно очевидно, что ни утром, ни днем 3-го Царь не думал перерѣшать того, что установлено было в Псковѣ. В 2 часа 56 мин. им была послана со ст. Сусанино в Петербург телеграмма новому государю. Она была адресована "Его Императорскому Величеству" и гласила: "Событія послѣдних дней вынудили меня рѣшиться безповоротно на этот крайній шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успѣл предупредить... Горячо молю Бога помочь тебѣ и нашей Родинѣ"[232]... Но допустим на момент психологически невѣроятное: Царь, дѣйствительно, передумал к моменту пріѣзда в Могилев и вручил Алексѣеву ту телеграмму, которую начальник Штаба не послал "было слишком поздно". Что это? — мотив ген. Алексѣева или соображенія ген. Деникина? Ни арміи, ни странѣ еще ничего не было объявлено. Опубликованіе манифеста было задержано, и манифест появился в газетах на другой день одновременно с отреченіем в. кн. Мнх. Ал. Задержку в освѣдомленіи фронта о положеніи дѣл Алексѣев считал столь пагубной, что, получив ранним утром сообщеніе о том, что в Петербургѣ обстановка измѣнилась, и что кандидатура Мих. Ал. признается непріемлемой, он намѣревался потребовать от предсѣдателя Думы осуществленія манифеста 2-го марта и выступил с иниціативой созыва в ближайшія дни совѣщанія главнокомандующих в Могилевѣ для "установленія единства во всѣх случаях и всякой обстановкѣ". В 2 часа Алексѣев о своем предположеніи доложил в. кн. Ник. Ник. и вмѣстѣ с тѣм освѣдомил о том же всѣх главнокомандующих. Алексѣеву положеніе представлялось настолько острым, что позже, уже получив извѣстіе об отреченіи в. кн. Мих. Ал. и разговаривая по прямому проводу в 6 час. веч. с военным министром Гучковым, он высказал опасеніе, что манифест об отреченіи Мих. Алек. может повести к нежелательным осложненіям: "трудно предусмотрѣть, как примет стоящая в окопах масса манифест 3-го марта. Развѣ не может она признать его вынужденным со стороны?" Около этого времени Алексѣев имѣл телеграмму с Кавказа от Ник. Ник. по поводу регентства Мих. Ал., в которой выражается увѣренность, что манифест о передачѣ престола Мих. Ал... "неминуемо вызовет рѣзню". Среди отвѣтов, полученных на дневную телеграмму главнокомандующим, один отвѣт как бы предуказывал возможный выход из тупика. Командующій 10-й арміей Горбатовскій[233] предлагал измѣнить вторую половину манифеста, которая "не приведет к успокоенію страны"; он считал бы "наилучшим" переход престола к наслѣднику, "коему армія и народ присягали" на назначеніе "временно" регентом в. кн. Ник. Ник., как "болѣе популярнаго среди войск и народа". "Новый манифест в таком видѣ, отмѣняющій ранѣе изданный, явился бы спасительным для родины, арміи и народа", — заключал Горбатовскій.