СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

– И большое ли там благолепие?

– Соборы велики, каменны, чудно изукрашены, не скрою. -Да уж, ты ничего такого не скрывай,- усмехнулся князь.

– А благолепия нашего нет! То есть в помине нет, государь. Все как-то свободно, без страху Божьего. Пристойности мало. Они там, когда молятся, сидят, государь.

– Как сидят? Как я? Или все сидят?

– Да, государь, все. И скамьи постановлены для этого в костелах.

– Для немощных, что ли, как у нас, для старух и расслабленных?

– Нет, государь, для всех.- Полуект вдруг усмехнулся плотоядно половиной рта. Это из приличия и уважения к князю – половиной: – А бабы там, государь, и девицы, гм… титьки голы кажут. Кто хочет, смотри свободно, им в удовольствие. Такие голошейки! – В голосе Полуекта помимо его воли звучало не осуждение, а одобрение сего смелого обыкновения.

– Гм… – сказал Василий Васильевич.

– Не веришь?

– Н-нет.

– А я тебе говорю!

– Кто хочет, тот и смотрит?

– Так принято у них. Но почти никто не смотрит. – Стыдно? То-то и оно!

– Чего стыдно? Просто привыкши.

– Гм… – сказал Василий Васильевич.- Зря небось наговариваешь?

– Заче-ем? Для прельщения все изделано.

– Ну, ладно. А кроме титек, что тебе там еще поправилось?

– Но, княже, правду говорю: отвратность сие и непотребство. А крестят как? Не погружением, а обливанием. Не погружают троекратно в воду, а только польют и все. Осквернение одно. Обливанцы они, а не хрещеные люди. То ли дело у нас или в Святой Софии в Константинополе.

– А туда, в Константинополь, хочешь снова поехать?

– Всегда рад, государь. Но когда и зачем?

– Послом моим поедешь на утверждение Ионы митрополитом.

Глаза у Полуекта вспрыгнули:

– А… этого-того?

– Правильно мыслишь,- прищурился великий князь,- и этого, и того… Но скажи, как и за что этот мог душу свою запродать? Деньги?…

– Навряд ли.

– Да? А за то, чтоб стать выше всех архиереев сразу и в православном мире, и в латинском духовном царстве?

– Это может статься. Ты еще Альбергати об том спытай.

Спешно был призван еще раз и Альбергати. Был он, как всегда, внимателен, чуток, проницателен, о чем спрашивают, уяснил тут же:

– В Италии владыка Исидор встречался с Гуарино Гуарини и один раз просил меня письмо ему отвезти.

– Почему тебя?

– Кроме меня, в его свите ни языка итальянского никто не знал, ни дорог.

– А кто Гуарино?

– У нас там таких людей называют гуманус, а как по-русски сказать… это люди, для которых самое главное – они сами, а уж вера католическая или православная, им все равно, и законы мирские вовсе не обязательны, и без них, мол, прожить можно.

– Язычники, что ли?

– Нет, не то. Просто такое вольномыслие светское.

– Но Исидор… он человек не светский, а высокое духовное лицо. Что их может связывать?

– Государь, ты прав, как всегда. Но если я люблю

играть с боярином Василием в шахи, не значит, что я должен есть с ним его вареных раков, потому что я в рот не возьму этих водяных сверчков.

– Не любишь раков?… Ну, иди тогда… – В задумчивости отпустил великий князь своего негласного советника.

7

Исидор был заключен в Чудов монастырь 22 марта. Прошли весна, лето, наступила осень. Москва готовилась к празднику Рождества Богородицы.

Василий Васильевич решил наконец посетить своего пленника.

В трапезной коротали время сменные стражники, с ними же сидел слуга Исидора по прозванию Логофет. Увидев великого князя, все повскакали со своих мест, согнулись в поклоне.

– Иди предупреди кардинала своего,- бросил Василий Васильевич Логофету.

Тот, виясь, мышиным шагом поспешил в сторону кельи Исидора.

Он встретил Василия Васильевича так, словно собрался на торжественную литургию: бархатная мантия, жемчужные херувимы на голове, панагия с золотой цепью на груди.

– С праздником наступающим, преосвященнейший! – сказал Василий Васильевич, не изъявляя намерения подойти под благословение.

– Спаси Господи! Хотя какой уж тут праздник…- Смиренность голоса и великолепие одежд долженствовали особо показать, сколь несправедливо унижен иерарх.

– Ах, да, я и забыл, что у латинян праздник Рождества Богородицы не из главных.

– Ошибаешься, князь,- не поднимая глаз, ответил Исидор,- и напрасна насмешка твоя. Католики высоко чтут Святую Деву. И для меня Она так же дорога, как для тебя. И с праздником Ее тебя рад поздравить. Но если огорчение мое посмел выказать, взгляни, даже божницы приличествующей нет, икон лишили, на складень молюсь. Не только праздновать, службы вести не волен почему-то. Доколе?

– А праздника Покрова, кажется, и в Греции нет? – рассеянно обронил Василий Васильевич, притворяясь, что не слышал последних слов.

– В святцах отмечен день, но так, как на Руси, не празднуется. Тут вы выше самой Византии взошли.

– Веруем, что под Свой омофор приняла Богородица святую Русь.

Исидор никак не отозвался. Теперь он прикинулся тугим на ухо.

– Не забыл небось решение нашего Собора? – продолжал князь.- Покаешься в измене вере нашей, проклянешь ересь, я первый приду под твое благословение.

– Покаяться для меня – значит предать самого себя, изменить делу, коему я жизнь всю решил посвятить.

– Это латинской-то ереси?

– Напрасно, царь, хочешь меня на слове изловить. Я родился и умру в православии. Но греко-кафолическая [122] и римско-католическая Церкви суть части Единой Вселенской Церкви. Разница между ними сводится лишь к разным видам благочестия и благомыслия.

– Нет, преосвященнейший! Благочестие может быть и разным. Оно разное у нас, у болгар, у греков. Но богомыслие, оно одно-единственное, и возможно только при участии Животворных Таинств.

– Нельзя, царь, походя говорить о столь важных и страшных понятиях, как Таинства Животворные, надо уметь принимать мир Божий, благословлять и облагораживать его.

– Согласен, но облагородить мир можно, только искореняя ересь, не отдавая дело Божие в руки диавола и злодеев его. Римско-католическая церковь, за которую ты стоишь, и не Церковь вовсе, а еретическое сообщество. Дева Мария у них плотяная, с обличьем грешным и выпуклостями телесными, а в одеждах – складки смутительные. Как же ты, монах и митрополит, православный, польстился на этакое святотатство?

– Не на это я польстился,- тихо вставил Исидор.

Но Василий Васильевич по неопытности своей в такого рода спорах уже разгорячился сверх меры, для убеждения применяя более силу чувств, нежели тонкости знания, в которых уступал, конечно, Исидору, знал это и оттого раздражался все сильнее, так что слышать уже ничего не хотел и не мог, кроме себя самого:

– Не первый раз проникает на Русь римская гонительница веры наших отцов, и мы должны противостоять ей, как противостояли наши братья-христиане гонениям язычников и иудеев. А ты тоже гонителем ведь стал, дерзнул за всех православных решать.

– Не дерзал и не дерзну, поелику Сам праведный Судия Христос Бог наш будет меня судить,- сказал Исидор.- От юности лет обличаешь ты меня, и юности твоея ради, прощаю тебе предерзости говоримыя.

– А не гордишься ли ты, Исидор, не возносишься ли? Ты хочешь сказать, что я, хоть и великий князь, не имею права осуждать тебя как слугу Божьего?

– Думаю, так оно и есть.

– Но ведь и это тоже ересь латинская! Папа мнит себя наместником Бога на земле, и все цари, императоры, государи лишь слуги его, не так ли?… Значит, забыл ты, что наша Православная Церковь почитает царскую власть Богом данной? Или не грек ты, Исидор? Какого ты рода-племени? Не Иудина ли колена?

Исидор поднял на него взгляд в упор. В черных глазах была такая мольба и отчаяние, что Василий Васильевич даже отпрянул и замолчал. Исидор снял дорогую митру, обнажив седую лысеющую голову, выдвинул из-под стола круглую лубяную коробку, поставил в нее митру, неторопливо приладил крышку и вернул коробку назад.

Василий Васильевич все молчал.

– Я не просто грек, но, может статься, последний и единственный грек, который столь сильно любит свою милую Грецию, что не знает ничего превыше ее,- заговорил Исидор.- Турки стоят под стенами моей столицы и открыто грозятся исполнить завет Баязета, который клялся водрузить знамя Магомета над стенами Константинополя и хвалился, что лошадь его будет есть овес на престоле Святого Петра… Поверь, Василий Васильевич, это пострашнее латинской «ереси». Да, я как будто бы изменил отеческой Вере, но единственно в надежде спасти Отечество с помощью папы и западных государей. Когда просил я душой и сердцем соединиться с римлянами, не о своей славе и почестях помышлял, но безопасность Отчизны и мир Церкви для меня превыше и прелюбезнее всего. И когда восклицал я – да веселятся небеса и земля, я видел в грезах землю и небеса воскресшей великой Византийской империи.