Демобилизация - Владимир Корнилов

«Вот она, жалость. Жалость и человеколюбие. Силой ничего не достигнешь. Да и сила не так, чтоб велика, а жалость города берет… усмехнулся на ветру. — Ну, города не города, а все-таки она человек и ей было хорошо. А мне? А мне так… Конечно, хорошо, потому что и ей, вернее, из-за нее… Тьфу ты, запутаешься! Главное, не с кем про это потолковать. Гришка уехал. Да и, может, разговаривать про это не надо. Никто не поймет. Еще вот так раз удастся и втюришься, влюбишься — и конец тебе… И тоже хорош. Не поговорил о ее делах. Ей ведь в больницу ложиться. Придется вернуться. А страшно. И стыдно как-то. Всё не то… И вдруг еще втюришься и прощай, всё. И рефераты, и аспирантка…»

«Об аспирантке раньше надо было думать», — перебил себя.

«Да, с Ингой не вышло. Не помогла… — Он снова вспомнил, что письмо в Кутафью башню не сработало. — Теперь зароют меня у Ращупкина на двадцать пять лет и конец. Амба, Борис Кузьмич».

«Вот и остается жалость и человеколюбие — религия рабов», — свернул в длинную и тихую улицу, где ветер шумел только вдоль первых двух домов. Навстречу часто попадались военнослужащие, и Курчев механически отмахивал замерзшей ладонью. Здесь, вблизи набережной, замызганные и местами рваные перчатки надевать было неудобно.

«А что — раб и есть раб, — спорил с кем-то невидимым, морщась оттого, что сводило пальцы. — Раб не обязательно хам. Я не выбирал рабства. Так уж вышло без меня. Да и не фокус быть вольным на свободе. Ты вон свободным будь, когда давят со всех концов. Ничего плохого нет в человеколюбии. Ты пожалеешь, тебя пожалеют. Можно на Кларке жениться и в часть потащить. Только обхохочут ее там. Чертовая биология. Не могу запросто относиться к этой штуковине. Переспишь днем, а уж на всю жизнь жениться тянет. Да и добро бы по любви, а то так — из проклятой совести».

— На всех не переженишься, — сказал, пробираясь между полуразрушенных бараков к набережной Москва-реки. Снова задуло отчаянным холодом и, уже не размышляя о гуманизме, Курчев потрусил вдоль парапета к зданию, где должна была решиться его судьба.

Он опоздал на сорок минут, и в коридоре из четырех капитанов сидело только двое.

— Тебя уже вызывали, — сказал самый говорливый, тот, что хотел курить.

Курчев молча кивнул и, не постучавшись, толкнул дверь кабинета. В комнате прибавилось народу. Кроме толстого майора и Поликанова, за третьим столом восседал маленький подполковник, а сбоку от него на стуле Герой Советского Союза. Толстый майор тоже был занят одним из капитанов и только Пеликанов был свободен и читал журнал «Советский воин», держа его стоймя, как газету в вагоне метро, когда не желаешь уступить место женщине.

— Начальство задерживается, — поглядел с интересом на Курчева. — Позже не мог? — пробурчал недовольно, будто только ради него сидел в кабинете.

— Виноват, — сказал Борис и, не ожидая приглашения, сел у стола.

— Значит, сами четвертый? — спросил за спиной лейтенанта маленький подполковник. Жена и двое девочек? Старшая, 38-го года рождения, Наталия Федоровна?

— Так точно, — ответил Герой.

— Погодите, товарищ капитан, что-то не то… — шелестнул страницей за спиной Курчева подполковник. — Вы ведь сами Игнатий Сергеевич? Накладка?

— Нет, все правильно, — глухо и, видимо, краснея, ответил капитан, и Курчев с трудом удержался, чтобы не обернуться. — Я на вдове женился.

— А, понятно. — Подполковник, чувствуя, что все в комнате прислушиваются, сбавил голос.

Майор Пеликанов, который тоже заинтересовался семейным положением Героя, хитровато подмигнул Курчеву: мол, вдова в порядке, а? — и достал из папок, лежащих стопкой на столе, курчевское личное дело в розоватом картонном переплете.

— Так. Борис Кузьмич, — протянул он. На внутренней стороне картона Курчев увидел высунувшееся из белого бумажного кармашка свое фото, размером 9х12. Тесный казенный китель, в котором фотографировались по очереди курсанты всех четырех взводов, вкупе с четырехмесячными усами и еще довольно густой прической отдавали чем-то прошловековым, гусарским. Курчев, который в жизни никогда не был хорош, а сейчас менее всего походил на армейского ухаря, поневоле залюбовался фотографией. Майор, поймав его взгляд, затолкнул снимок в кармашек.

— Показуха, а? — подмигнул, как бы намекая, что между сидящим у стола лейтенантом и фотоснимком нет ничего общего. После обеда майор несколько подобрел.

«Может, вроде меня, к какой-нибудь знакомой сбегал», — подумал Борис.

— Чего опоздал? У бабы был? — словно подслушал лейтенанта, спросил рыжий майор.

— Ага. — Курчев продолжал улыбаться.

— Вот еще потаскун на мою голову, — пробурчал майор и начал негромко читать личное дело техника-лейтенанта Курчева Бориса Кузьмича. Вопросов в анкете было много, и вопросы были длинные, зато ответы удивительно немногословны. Только пункт «образование» привлек майора.

— Да, не соответствует. На гражданке вы — академик, а у нас — курям на смех.

— Так точно.

— Не участвовал, не находился, не привлекался, не имею, не имею, не имею, — медленно читал майор выведенные четкой тушью ответы. — Холост, наконец, дошел он до семейного положения, — а пишете — женат.

— Никак нет, — усмехнулся Борис. — Собираюсь только.

— Или ошибся? — пролистнул майор дело. К задней обложке было подколото тонкой скрепкой курчевское письмо в Совет министров.

— Вот, — майор отцепил два листа послания, и Курчев пожалел, что не нацепил в коридоре очков. На первой странице наискось уверенно была определена толстым синим карандашом его судьба, а как определена, он по близорукости прочесть не мог.

— Сиди, сиди. Это не для тебя, — заметив потуги лейтенанта, облизнулся майор и положил страницу текстом вниз. — Да, не женат, — проглядел он вторую. — Собираешься. У нее был?

— Ага, — соврал Борис.

— А чего, чудак, с образованными связываешься? Образование, лейтенант, еще не вещь. Это вон у Затирухина с академиями носятся. Технических набрали и нос дерут, — хмуро пробурчал рыжий Пеликанов, и Курчев понял, что у самого майора с образованием туго и (что для Курчева было куда важней) тут, на набережной, их армию не любят, завидуют ее особому положению, слегка боятся и всегда будут готовы безнаказанно насолить ее командованию.

— Образование — хрен без палочки, — повторил майор, и Курчев тут же согласился:

— Я им и говорю, а они держат… У меня курсы всего, а техника там… сами знаете, — невинным взглядом поглядел на Поликанова, понимая, что тот «овощехранилища» даже во сне не видел.

— Слышал, знаю, — отмахнулся майор. — Показуха одна. Показуха и сплошь разгильдяи. Вон, вроде тебя, — он провел себе по гладко выбритой щеке. Или его раздражала небритость Курчева или у него плохо росла борода.

— Предложено с вами разобраться, — сказал майор. — Предложено, повторил, и у Курчева сжалось сердце от тоски и унижения.

Этот щуплый, рыжий, ничтожный армейский чиновник лениво проглядит разные байки в тонком военном журнале, попробует решить кроссворд, зевнет и, как ему на душу ляжет, так и напишет в докладной: отпустить или оставить. И все. Будь ты разгениальный, или раздерьмовый, будь ты злой или добрый, холостой или женатый, русский или татарин, молодой или старый — все одно. Как этому рыжему и щуплому покажется, так и будет. Жаловаться некуда, писать некуда. Год назад был Сталин. Был Сталин и как Сталин хотел, так оно и было. Сталин менял, кого вздумается, переставлял, сажал, пускал в расход, возвращал из лагерей, снова сажал, выселял целые республики — все было правильно, потому что это делал Сталин. Никто не кочевряжился. Все соглашались и даже аплодировали. И вот год, как Сталина нет. Стали армию распускать. Налог селу наполовину скостили. В Корее замирились. Все вроде идет не хуже, чем при вожде. Даже бумаги втрое быстрей ходят. А сидят вместо Сталина такие вот щуплые и рыжие.

«Напоить его, что ли? — раздумывал Борис, глядя на майора. — А как? Гришка бы придумал. А я — тюфяк…» и от чувства собственной никчемности, бессилия и зависимости от этого плюгавенького человечка лейтенант вместо того, чтобы заискивать, злобно и затравленно глядел на майора.

— Ну, и разобрались? — пустил вопрос, как сигаретный дымок, сквозь сжатые челюсти.

— Разберемся. Не ершись. У меня все. Можете быть свободны.

Курчев поднялся, понимая, что дела его швах. Но потому, что терять уже было нечего, он вложил в голос и в скривившееся лицо сколько возможно было презрения и брякнул:

— А подполковнику Затирухину, что передать, товарищ майор? Товарищ подполковник просил его в курсе держать, потому что, если не уволите, обещал меня со света сжить.

— Можешь послать своего Затирухина, — усмехнулся майор, и лицо у Курчева мгновенно просияло. — Если спросит, скажи — без него решат. А ты позванивай. Почта пока еще до вас дойдет. А я тебе по проводу скажу, подписано уже или нет. Бывай. Счастливо, — привстал майор и протянул руку не помнившему себя от счастья лейтенанту.