Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Бостанджи-Оглу и тотъ пришелъ, и тотъ былъ внимателенъ и повторялъ: «Видите, видите! Не перерѣзать ли надо всю эту агарянскую сволочь?»

Сосѣди нѣкоторые пришли; даже дѣти чужія набѣжали въ отворенныя двери, потому что внучата отца Арсенія извѣстили ихъ о томъ, что турки «убили нашего Одиссея».

Наконецъ и самъ господинъ Бакѣевъ показался въ дверяхъ; всѣ встали и разступились передъ нимъ. Отецъ Арсеній спѣшилъ очистить ему мѣсто около меня; онъ первый поклонился доктору и спросилъ его, опасны ли побои для моего здоровья… Коэвино сказалъ, что они ничуть не опасны, но что если хотятъ дать дѣлу законный ходъ, то лучше послать за другимъ докторомъ, который состоитъ на турецкой службѣ, чтобъ онъ освидѣтельствовалъ меня скорѣе, пока всѣ знаки свѣжи…

Господинъ Бакѣевъ тотчасъ же послалъ за этимъ докторомъ, а самъ началъ разспрашивать меня о томъ, какъ было дѣло. Кто были эти турки, я не зналъ, но другіе по описанію моему сейчасъ догадались.

Такимъ образомъ дѣъло Назли соединилось съ дѣломъ Одиссея, и многіе еще гораздо позднѣе шутя говорили: «во время того вопроса, который зовется Назли Одиссей, или Одиссей Назли».

Еще ни разу прежде въ жизни моей я не ощутилъ такъ живо, какъ въ эти дни, для меня столь незабвенные, ту глубокую связь, которая объединяла всѣхъ насъ, православныхъ, и грековъ, и русскихъ, въ общемъ нравственномъ интересѣ…

Я не говорю о заботахъ доброй параманы, которыя были даже излишни, ибо, кромѣ сильной боли въ ушибленныхъ мѣстахъ, у меня не было никакой болѣзни; не говорю объ отцѣ Арсеніи; онъ считалъ особымъ долгомъ обо мнѣ пещись. Нѣтъ, я говорю обо всѣхъ другихъ людяхъ… Коэвино посѣщалъ меня каждый день, несмотря на то, что рисковалъ безпрестанно встрѣтить у меня людей, которыхъ онъ считалъ теперь ненавистными себѣ врагами, Бакѣева и самого Исаакидеса… Да! Исаакидесъ вмѣшался въ это… И, какъ это бываетъ нерѣдко въ жизни, именно въ тѣхъ людяхъ, которые мнѣ меньше всѣхъ нравились, я видѣлъ въ этомъ случаѣ наибольшее рвеніе. Исаакидесъ и Бостанджи-Оглу, одинъ изъ туркофагіи, другой желая отличиться въ судахъ, больше всѣхъ другихъ въ этомъ случаѣ дѣйствовали въ моемъ духѣ, въ духѣ того отмщенія обиды, который продолжалъ одушевлять меня.

Г. Бакѣевъ, хотя и посѣтилъ меня, но видимо ему такихъ дѣлъ не хотѣлось, гдѣ будетъ предстоять трудная борьба съ турецкими изворотами и оттяжками. Онъ какъ-то брезгливо садился около меня на стулъ, брезгливо издали разсматривалъ на тѣлѣ моемъ красноту, обнаженную врачами; не разъ спрашивалъ врачей: «Вѣдь это, видимо, вовсе не серьезно?..» Замѣтилъ было даже и мнѣ самому: «Такимъ молодымъ людямъ, какъ вы, не слѣдовало бы мѣшаться въ политическія дѣла… особенно, когда они сами себя защитить не умѣютъ… Предоставьте это старшимъ и болѣе храбрымъ, чѣмъ вы…»

Однако на слѣдующій же день прислалъ за мной Бостанджи-Оглу, чтобы меня вести въ истинтакъ, на слѣдствіе

Затрудненіе было въ томъ, признаютъ ли турки право русскаго консульства защищать меня. Отецъ мой, какъ помнишь вѣроятно, имѣлъ греческій паспортъ и требовалъ отъ турокъ, чтобъ они признали его подданнымъ Эллинскаго свободнаго королевства. Теперь онъ былъ сдѣланъ русскимъ драгоманомъ, такъ что у насъ было двѣ законныя иноземныя защиты; но я рожденъ былъ имъ еще въ турецкомъ подданствѣ, и онъ, какъ и многіе другіе христіане Востока, не прочь былъ имѣть въ родствѣ своемъ и въ семьѣ своей людей различнаго подданства. Это прежде было очень выгодно для торговыхъ и тяжебныхъ дѣлъ; это и теперь иногда удобно. Есть дѣла, которыя легче устроить подъ флагомъ русскимъ, другія подъ англійскимъ и иными европейскими, а были всегда и такія дѣла (напримѣръ, до послѣдняго времени по вопросамъ о поземельной и недвижимой собственности), для которыхъ прямая зависимость отъ турокъ была часто выгоднѣе всякаго иностраннаго подданства. Вотъ поэтому и мой отецъ не спѣшилъ безъ крайности снабдить меня какимъ-нибудь иностраннымъ видомъ, вотъ поэтому я и до сихъ поръ остаюсь турецкимъ подданнымъ, ибо позднѣе поладилъ съ турками, какъ нельзя лучше.

Итакъ слабый и неспособный г. Бакѣевъ колебался… Онъ, по обычаю своему, не надѣясь на себя одного, пошелъ ко всѣмъ западнымъ консульствамъ извѣщать и совѣтоваться. Онъ пришелъ къ Леси, разсказалъ ему о Назли и обо мнѣ и спросилъ, что́ онъ думаетъ… (Бостанджи-Оглу былъ съ нимъ, и онъ обо всемъ разсказывалъ послѣ; говорили и другіе люди.)

Леси долго смотрѣлъ въ потолокъ, улыбался и наконецъ тонко сказалъ:

— Я провожу черту глубокаго различія между дѣломъ турчанки Назли, о которомъ меня давно уже извѣстили, и дѣломъ молодого Полихроніадеса, о которомъ вы мнѣ даете первыя свѣдѣнія. Я твердо убѣжденъ, что дѣло Назли относится къ области янинскаго митрополита, и консульство касательно подобнаго прозелитизма должно пребыть лишъ въ наблюдательной позиціи, руководствуясь увѣренностью что вѣроисповѣданія въ Оттоманской Имперіи стараніями союзныхъ державъ Запада уже давно объявлены свободными. Это по дѣлу Назли. Переходя же къ дѣлу молодого Полихроніадеса, котораго вы, какъ я вижу, предпочитаете называть Одиссеемъ, я, продолжая проводить ту глубокую черту, о которой уже разъ упомянулъ, выражу вамъ слѣдующее мнѣніе. Хотя отецъ господина Полихроніадеса, Полихроніадесъ, такъ сказать, старшій, драгоманъ вашъ, и имѣетъ право на вашу защиту, но сынъ не драгоманъ и правъ на защиту вашу не имѣетъ и долженъ самъ, если желаетъ, обратиться прямо и непосредственно къ оттоманскимъ властямъ. Если же онъ несовершеннолѣтній, то можно найти руководителя, хотя бы въ лицѣ того почтеннаго іерея, въ домѣ котораго онъ, по вашимъ словамъ, обитаетъ.

Г. Бакѣевъ пошелъ къ Бреше. Бреше выслушалъ его и сказалъ:

— C’est votre affaire… Après tout cela m’est indifferent. Mais monsieur de Lecy est un peu fatiguant, pour ne pas dire autre chose…

— Что́ бы сдѣлали вы, если бъ это былъ сынъ вашего драгомана?

Бреше тогда сказалъ:

— Я? Конечно, я бы послалъ его въ Порту отъ себя самого. И если бы мне не дали сейчасъ удовлетворенія, то я бы сталъ затрудняться только вопросомъ: кому изъ турокъ надавать пощечинъ, предсѣдателю слѣдственной коммиссіи или Ибрагимъ-бею, который давно уже раздражаетъ мнѣ нервы… или, наконецъ, сдѣлать сцену самому старому колпаку, паше этому.

— Современны ли и законны ли такія средства? — попробовалъ было колко сказать Бакѣевъ.

На это Бреше, величаво поднявшись съ дивана, воскликнулъ:

— Monsieur, все то современно, что́ поддерживаетъ величіе Франціи, передовой націи во всемъ человѣчествѣ.

Что́ сказалъ добрый и толстый поваръ съ Австрійскаго Ллойда?

— Il povero ragazzo! Il est bien gentil? le pauvre enfant? avec sa robe de chambre turque (опять турецкій халатикъ! Опять саванъ турецкій! Опять печать отверженія… Боже! Когда же вернется отецъ мой и дастъ мнѣ денегъ на европейское платье, на одежду прогресса и моды благородныхъ людей!). Надо, надо взять мѣры… Хотя съ этими турками очень трудно; они ужасно хитры… И свидѣтелей, замѣтьте, никакихъ не было при этомъ несчастіи.

Нашъ эллинъ Киркориди былъ полезнѣе всѣхъ ихъ. Онъ самъ поспѣшилъ притти къ Бакѣеву и сказалъ ему:

— Естъ тутъ одно обстоятельство важнѣе всего. Между нами будь сказано, вашъ писецъ Бостанджи-Оглу, человѣкъ знающій прекрасно языки и очень хорошій, очень хорошій юноша, но… онъ не очень опытенъ, неопытенъ, больше ничего. У васъ пока нѣтъ хорошаго драгомана. Если вы хотите непремѣнно защищать Одиссея, то я предложу вамъ моего старика (это былъ отецъ Аристида); а если не хотите, скажите, я самъ возьмусь за эту защиту, такъ какъ этотъ Одиссей все-таки сынъ эллинскаго подданнаго, и, если мы даже не достигнемъ того, чтобы люди, которые его побили, были наказаны, то по крайней мѣрѣ всѣ узнаютъ, что оскорбленія такого рода не остаются пренебреженными и что на нихъ есть какой-нибудь судъ.

Киркориди сказалъ это все твердо и рѣшительно. Исаакидесъ, вездѣ преслѣдуя турокъ, подливалъ масла въ огонь; онъ и греческому консулу, и русскому управляющему внушалъ одно и то же.

— Неужели такая обида останется безъ отмщенія и пройдетъ безъ слѣда?.. Неужели? неужели?

Г. Бакѣевъ рѣшился послать меня въ истинтакъ, но, всегда безтактный, вдругъ неумѣстно возгордился противъ осторожнаго и умнаго нашего Киркориди и драгомана его не взялъ, а послалъ все-таки Бостанджи-Оглу, мотать тамъ предъ турками своею длинною и острою жидовскою бородкой. Паша уступилъ, призналъ мое право.

Пошли мы… Бостанджи-Оглу моталъ бородкой, сидя рядомъ съ предсѣдателемъ туркомъ, въ восторгѣ отъ такого почета. Я сидѣлъ, напротивъ, смиренно на стулѣ съ обнаженною грудью и спиной и показывалъ огромное пятно, которое изъ краснаго уже становилось синимъ и желтымъ.

На старомъ грязномъ диванѣ, который шелъ вокругъ всей комнаты, сидѣли другіе чиновники и судьи, и всѣ курили. На другихъ стульяхъ сидѣли, лицемѣрно потупивъ глаза, мои оскорбители, — софта и сеисъ… Ихъ допрашивали. Сабри-бей былъ въ числѣ членовъ и, разумѣется, не оказывалъ мнѣ никакого особеннаго вниманія и былъ холоденъ.