В тени алтарей - Винцас Миколайтис-Путинас

Переводя взгляд с озера на лесок, на поля имения и на бор, ксендз заметил на одном из холмов троих странного вида всадников. Сперва он подумал, что это военные или из полиции, но тут же убедился, что ошибся. Всадники были в темных, а может быть, и черных костюмах, но с белыми, сверкающими издали манишками. Двое — в круглых с маленькими полями шляпах, третий, самый толстый, в сером картузике. Все три всадника на красивых буланых лошадях неторопливо спускались по склону холма, и ксендз Васарис внимательно наблюдал это невиданное зрелище.

Съехав с холма, всадники остановились и, жестикулируя, стали совещаться между собой. Вдруг один из них, в шляпе, выделявшийся белизной манишки и тонким станом, хлестнул коня, поднял его в галоп и, как бешеный, поскакал по скошенному полю. Васарису видно было с холма, что всадник мчится прямо к широкому рву, прорытому для отвода воды с полей в озерцо. Даже верхом перескочить этот ров было делом нешуточным, но всадник хлестнул лошадь, дернул поводья и удачно перелетел через него. В этом, видимо, и состояла цель его скачки, потому что он остановился, обернулся к покинутым спутникам и, похлопывая лошадь по холке, стал ждать их. Помахивая платками, они рысцой направлялись в эту же сторону. Чуть подальше через ров был перекинут мостик, и все трое, собравшись вместе, выехали на дорогу, по которой должен был идти и ксендз Васарис.

«Кто же это такие», — удивлялся он, шагая навстречу всадникам.

По мере приближения к ним удивление Васариса возрастало. Он уже видел, что двое, те, что в твердых мужских шляпах, были женщины, и это одна из них, с тонким станом, мчалась по полю и перескочила ров.

Она ехала по стороне Васариса, и он успел разглядеть, что это молодая и очень красивая женщина. Он также заметил, что мужского фасона шляпа очень шла к ее оживленному, разрумянившемуся лицу, что одета она в черный мужского покроя сюртук и что на шее у нее большой белый платок. Только этот развевающийся платок, высокая грудь и тонкий стан придавали черты женственности ее костюму и фигуре. Остальные части ее одеяния тоже были мужскими: пестрые клетчатые панталоны и лаковые с высокими, до колен, голенищами сапоги. Она и сидела по-мужски, подскакивая в седле и ловко держа в поводьях горячего буланого коня. Васарис успел еще заметить, что другая дама была постарше, потолще и в седле сидела по-женски — боком, спустив ноги на одну сторону. Мужчина, отличавшийся от дам по костюму только картузиком, узким шейным платком и менее открытым сюртуком, был довольно пожилой бритый господин с орлиным носом и седеющими висками.

Ксендз Васарис сообразил, что это хозяева имения, барон и баронесса Райнакисы, и хотел незаметно пройти мимо. Но потому ли, что он в эту минуту показался из-за дерева, потому ли, что ветер подхватил полы его сутаны и накидки, — только конь молодой дамы так шарахнулся, что лишь мастерство наездницы спасло ее от купания в придорожном болотце. Васарис растерялся и испугался, но дама кивнула ему, весело улыбнулась и крикнула по-польски:

— Не пугайтесь, пожалуйста, ксендз. Это пустяки. Я держусь в седле не хуже амазонки. Меня не сбросит ни одна лошадь.

Васарис снял шляпу и хотел было извиниться, но дама перебила его.

— Вы издалека?

— Я отсюда же, из Калнинай, сударыня.

— Из Калнинай? Почему же я вас не знаю?

— Я здесь всего лишь несколько дней.

Тут господин вежливо приподнял картуз и представился:

— Рад с вами познакомиться. Барон Райнакис, госпожа баронесса, — он кивнул на молодую даму, — и госпожа Соколина, моя сестра, — он кивнул на старшую даму.

— Ксендз Васарис, калнинский викарий. Услышав это, барон сделал удивленное лицо.

— Как вы сказали? Васарис? Васарис?

— Да, это моя фамилия, — удивившись в свою очередь, подтвердил ксендз.

Барон, видимо, хотел сказать еще что-то и повернул к нему лошадь, но та заартачилась и стала поперек дороги.

— Надеюсь познакомиться с вами ближе. До свидания, — сказала баронесса с обворожительной улыбкой и хлестнула коня.

— Я знаю литовский язык! — обернувшись, крикнул барон, и все трое поехали своей дорогой.

Васарис зашагал дальше. Эта необычная встреча подняла его настроение, и он глубоко задумался, стараясь разобраться в своих впечатлениях от нового знакомства. Дворянская усадьба всегда казалась ему овеянной романтической тайной и заманчивой прелестью. Она привлекала его, точно сказочный заколдованный замок, где злой волшебник прячет и золото, и серебро, и алмазы, и жемчуга и держит в заточении красавицу-царевну.

Он знал, что литовские дворянские усадьбы хранят большие культурные сокровища, но сокровища эти все еще таятся под спудом, недоступны изголодавшимся по культуре людям, рожденным под соломенными крышами. На этих сокровищах лежит заклятие чужого языка.

По пути в семинарию и из семинарии Васарис видывал не одну такую усадьбу, и каждая возбуждала его любопытство и воображение. Почти все они были окружены высокими деревьями садов и парков, почти всегда дома прятались под сенью этих деревьев, почти все они казались тихими, вымершими. Он с детства наслушался рассказов о помещичьих усадьбах еще из времен крепостничества, а позднее — и различных романтических историй. Его давнишней мечтой было попасть в такую усадьбу.

И теперь эта мечта начинает осуществляться: он познакомился не с кем-нибудь, а с семейством самого барона — родовитого дворянина! Сам барон, видно, большой оригинал, а баронесса — женщина редкой красоты и очень темпераментная. Перед глазами его все еще стоял образ всадницы, перескакивающей ров.

Так, в размышлениях об этой встрече и мечтах о будущем посещении усадьбы, молодой калнинский викарий дошел до леса. Здесь, в затишье, было так безветренно и тепло, что вовсе не чувствовалось меланхолического дыхания осени. Весело жужжали мухи, в ветвях деревьев мелькала белка, где-то громко распевал пастух, ничуть не нарушая, однако, царящего в лесу спокойствия и тишины.

Васарис пошел дальше и отыскал место, откуда видно было озерцо, а за ним — Калнинай и барскую усадьбу. Место было уютное и вид красивый. Ксендз расстелил накидку и улегся на пахучую, нагретую солнцем землю. Наконец-то он остался наедине со своими мыслями, со своим особым миром, — теперь он может заглянуть в этот мир, побыть в нем, и никто не станет следить за ним, никто его не потревожит.

В подобные минуты Васарису казалось, что он освобождался от всех случайных условий существования и обретал подлинную свою человеческую сущность. Редко случались подобные минуты, но они были дороги и нужны ему. Тогда он чувствовал в себе какой-то запечатанный родник, в котором таится еще много никому неведомых сил. Тогда он верил в себя и уважал себя. В такие минуты он как бы омывал сердце от горечи, накоплявшейся изо дня в день, пока он был обыкновенным смиренным попиком, которому бабенки старались поцеловать ладонь, а старшие собратья — выказать свое покровительственное или пренебрежительное отношение.

Такие вот минуты посетили его и сейчас, когда он лежал в лесу, откуда видно было озерцо, липы барской усадьбы и башню калнинского костела. Васарис смотрел на этот костел, с которым его связывали лишь обязанности, но в этот момент он нимало не чувствовал себя священником. И если бы что-нибудь пробудило вдруг это чувство, ему трудно было бы освоиться с мыслью, что он действительно священник — sacerdos in aeternum[114], что он каждый день прелагает хлеб и вино в тело и кровь Христовы, дает отпущение грехов и оделяет людей божественной благодатью. Это он-то, Людас Васарис? Нет, это невероятно. Ведь он чувствует себя обыкновенным человеком и хочет остаться им, он боится всего сверхобычного, возвышенного, святого, — какой же он sacerdos in aeternum?

Он перевернулся, лег навзничь — и обыденная реальность растаяла в голубом небесном просторе, рассеялась среди белых облачков, растворилась в легком аромате хвои. Васарис чувствовал, что он поэт, художник, что он постигает тайную жизнь природы, и его душа сливается с ней, со всем миром. Его воображение бодрствует и готово к полету. Он способен жить творениями своей фантазии. Правда, он до сих пор не создал ничего значительного. Он пока не нашел ни соответствующих тем, ни форм для того, чтобы выразить все пережитое. Пока еще между ним и реальностью как бы повисла плотная дымовая завеса. Он еще не может глазами художника наблюдать действительность, разобраться в обилии собственных эмоций.

Но главное — это то, что он чувствует в себе искру божью, талант, и это чувство крепнет в нем изо дня в день с тех пор, как он окончательно покинул семинарию. Правда, за это время он не написал ни одного стихотворения, но и это молчание объяснялось скорее тем, что он осознал свой талант, а не его бессилием. Он не писал оттого, что не разобрался еще ни в себе, ни в окружающем. Он еще не успел накопить впечатлений новой жизни, а все пережитое в семинарии осталось по ту сторону дня его первой службы.