Каменный убийца - Луиз Пенни

– Но началось это не с Дэвида Мартина, а гораздо раньше. С той гадости, что была написана на стене мужского туалета в «Рице».

– Вы и об этом знаете? Так вот, это была ложь. Грязная ложь. И имела она одну цель: напакостить Чарльзу и вбить клин между ним и Джулией.

– Но кому это могло понадобиться?

– Мы так и не узнали.

– А подозрения у вас на этот счет есть?

Она ответила не сразу:

– Если и есть, то я сохраню их при себе. Вы думаете, я люблю сплетничать?

– Я думаю, что если ваша семья подвергалась нападкам, то вы и ваш муж должны были нанести ответный удар. И сделать все, чтобы найти того, кто это сделал.

– Чарльз пытался, – призналась она. – Подозрения у нас были, но мы не могли действовать, основываясь на подозрениях.

– Кто-то близкий к вашей семье?

– Этот разговор закончен.

Миссис Финни поднялась, но Гамашу показалось, что перед этим она стрельнула взглядом в сторону лужка. Озера. И старого уродца на пристани, почти окутанной туманом.

* * *

В тот момент, когда Гамаш зашел на пристань, по лужайке галопом проскакала крохотная фигурка. Бин в полете, полотенце Человека-паука развевается следом, руки сжимают вожжи, доносится шепоток песни: «Пусть остается кобыла, пусть остается кобыла». Почти и не песня, почти и не слышная. Чадо Марианы радостно проскакало по травке, а потом исчезло в лесу.

– Видите что-нибудь? – спросил Гамаш, кивая на бинокль Финни.

– Да я больше и не смотрю, – признался Финни. – Ношу его скорее по привычке. На случай если вдруг произойдет что-то необычное. Бин вот просит, чтобы я посматривал, не появится ли Пегас. И кажется, я сейчас его видел.

Финни кивнул в сторону опустевшей лужайки, и Гамаш улыбнулся.

– Но за птицами я больше не слежу. Память плохая стала.

– Вот взять мартлета,[88] – сказал Гамаш, сцепляя за спиной пальцы и глядя на озеро и бегущие по нему небольшие волны. По небу ползли облака. – Какая интересная птица! Ее часто используют в геральдике. Считается, что она символизирует предприимчивость и настойчивость. А еще мартлет обозначал четвертого ребенка.

– Правда?

Финни продолжал сидеть лицом к озеру, но его ленивые глаза ожили – стреляли из стороны в сторону.

– Да, я вчера вечером нашел книгу о Столетней войне. В те времена семейное состояние наследовал старший сын, второй делал карьеру в церкви, третий мог удачно жениться. А вот четвертый… Четвертому самому приходилось искать счастья.

– Трудные времена были.

– Для мартлетов. И я помню, чего Чарльз Морроу боялся больше всего. Что его дети растранжирят наследство. Их, кстати, тоже четверо.

– Глупо с его стороны, – сказал Финни. – Он был таким добрым и щедрым ко всем другим, но только не к своим детям.

– Вы так думаете? А я вам скажу, что думаю я. Да, отец сказал Чарльзу Морроу, что нужно опасаться следующего поколения, и Чарльз в это поверил. Его собственное глупое решение. Но сыновья склонны верить отцам. И потому Чарльз принял еще одно решение. На сей раз мудрое. Я думаю, он решил дать детям нечто иное, другое богатство, не деньги. Что-то такое, что они не смогут растранжирить. В то же время на жену и друзей он денег не жалел, осыпал их подарками.

Гамаш слегка поклонился Финни, который кивком подтвердил, что этот жест не остался незамеченным.

– Он решил не подпускать детей к деньгам. Вместо этого он одарил их любовью.

На плохо выбритом лице Финни дернулись жилистые мускулы.

– Вы знаете, он много думал о богатстве, – сказал Финни. – Был в некотором роде одержим этим. Он пытался понять, что дают ему деньги. Но так по-настоящему и не понял. Для него только стало ясно, что без денег он был бы несчастен. Но хотите честно? – Финни повернул свое опустошенное лицо к Гамашу. – Он был несчастен и с деньгами. К концу он ни о чем другом и думать не мог. Достаточно ли у него денег, не пытается ли кто-то украсть их у него, не промотают ли их дети? Разговоры с ним стали скучнее некуда.

– И тем не менее вы сидите здесь и ведете подсчеты.

– Это верно. Но я делаю это частным образом и не ущемляю ничьих прав.

Гамаш задумался, так ли оно на самом деле. Теперь, когда Джулия мертва, арифметика этого человека стала куда занятнее. Убийство Джулии вполне можно рассматривать как ущемление чьих-то прав.

– Итак, из собственного ли несчастья или из мудрости, Чарльз Морроу решил, что на его детей прольется не золотой дождь, а дождь его любви, – продолжил старший инспектор.

– Вы знаете, Чарльз учился в Университете Макгилла. Играл в их хоккейной команде «Мартлеты Макгилла». – Финни помолчал, чтобы придать этим словам больший вес. – Он рассказывал детям об этих играх, но говорил им о тех случаях, когда упал на льду, или не сумел принять пас, или был впечатан в бортик. Обо всех тех случаях, когда он оказывался не на высоте. Он хотел внушить детям, что в ошибках нет ничего ужасного, ничего страшного.

– А они не любили ошибаться? – спросил Гамаш.

– Большинство людей не любит ошибаться, но дети Морроу – как никто другой. А потому они никогда не рисковали. Рисковать была склонна только одна из них – Мариана.

– Четвертый ребенок, – сказал Гамаш.

– Вообще-то, да. Но из всех них Питер был самым чувствительным. У него душа художника и темперамент банкира. Когда человек в таком конфликте с самим собой, жизнь у него нелегкая.

– Вечером перед своей смертью Джулия обвинила его в лицемерии, – вспомнил Гамаш.

– Боюсь, что они все такие. Томас – полная противоположность Питера. Душа банкира, но темперамент художника. Эмоции придавлены. Вот почему его музыка такая педантичная.

– И безрадостная, – подхватил Гамаш. – В отличие от игры Марианы.

Финни ничего не сказал на это.

– Но я вам не сообщил самое интересное про мартлета, – сказал Гамаш. – Его всегда изображают без ног.

Старик невнятно замычал, и Гамаш подумал, уж не мучает ли его боль.

– Скульптор Пелетье присовокупил к статуе Чарльза Морроу мартлета, – продолжил Гамаш. – Такую же птичку нарисовал для отца и Питер.

Финни кивнул, вздыхая:

– Я помню этот рисунок. Чарльз очень дорожил им. Всегда держал при себе.

– Этому же научилась у него Джулия, – сказал Гамаш. – Чарльз держал при себе то, что ему дорого, то же самое делала и его дочь. Она всюду возила с собой пачку писем. Они кажутся безобидными, даже приземленными, но для нее они служили защитой, доказательством того, что ее любят. Она доставала их, перечитывала, когда чувствовала себя покинутой всеми, а это, мне кажется, случалось нередко.

Питер сказал, что у них у всех была своя броня, и эти письма были броней Джулии. Стопка благодарственных записок.

– Я знаю, что Чарльз был вашим лучшим другом, но вы меня извините за то, что я скажу. – Гамаш сел так, чтобы видеть лицо старика, хотя разгадать его выражение было почти невозможно. – Хотя вы и говорите, что он любил своих детей, непохоже, чтобы они питали к нему ответное чувство. У месье Пелетье создалось впечатление, что никто особо не скорбел по Чарльзу Морроу.

– Вы все еще плохо знаете Морроу, да? Вы думаете, что знаете, но это не так. Иначе вы бы никогда этого не сказали. – Финни произнес это тихим голосом, без озлобления, но упрек был очевиден.

– Я лишь цитировал скульптора.

Над пристанью с жужжанием носились стрекозы.

– У мартлета есть одно свойство, – сказал Гамаш.

– Какое?

– Знаете, почему его всегда изображают без ног?

Финни хранил молчание.

– Потому что он летит на небеса. Легенда гласит, что мартлет никогда не касается земли, он все время в полете. Я думаю, Чарльз Морроу именно это и хотел дать своим детям. Он хотел, чтобы они умели летать. Чтобы они обрели если не небо, то хотя бы счастье. «Я вырвался из мрачных уз земли», – продекламировал Гамаш. – Вы цитировали стихотворение «Высокий полет» при нашем первом разговоре.

– Любимые стихи Чарльза. Во время войны он служил в морской авиации. «Пустился в пляс на крыльях серебра». Прекрасно.

Финни оглядел озеро, лес, горы. Открыл рот, потом закрыл. Гамаш ждал. Наконец Финни заговорил:

– Знаете, вы очень похожи на отца.

Эти слова прозвучали – пролились в мир, соединились с золотистым рассветом, посылающим свои лучи через собирающиеся облака на воду и на пристань, согрели их лица. Эти слова слились со сверкающей водой, прыгающими насекомыми, бабочками, птицами, шелестящими листьями.

Арман Гамаш закрыл глаза и вошел вглубь тени, в длинный дом, где обитали все его воспоминания, весь его жизненный опыт, где ждали его все, кого он когда-либо знал, все, что он когда-либо делал, думал или говорил. Он дошел до самого конца, до одной комнаты. Дверь в нее была закрыта, но не заперта. В эту комнату он никогда не осмеливался войти. За дверью чувствовалось не зловоние, не темнота, не стоны ужасной угрозы. А что-то гораздо более пугающее.