Сила меча - Дмитрий Тедеев

Вот и тогда мой господин стоял у мольберта с кистью в руках. И наверняка опять рисовал Раину. По его улыбке я догадался, что эта Раина будет весёлой. И не совсем похожей на себя, у неё будут не только её черты, но и черты какой‑то другой девушки, которую Максим оставил в Небесном мире. И по которой тосковал не меньше, чем по Раине.

Мой господин заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся мне. Как бы тяжело ему не было, мне он всегда старался улыбнуться, и у меня всегда становилось тепло на душе от его улыбки. В такие моменты я готов был умереть за него. Вернее, я готов был умереть за него всегда, в любую минуту. И я почему‑то твёрдо знал, что я, слабый и трусливый мальчишка, смогу это сделать, не дрогну.

Но тогда от улыбки моего господина мне не стало легче. Даже наоборот. Только что я, оглушённый неожиданным горем, пребывал в тупом оцепенении, а светлая улыбка Максима как бы разбудила меня, и я только теперь понял до конца, какая беда опять на меня свалилась…

— Леопардо! – позвал меня Максим…

Почему‑то он обычно называл меня не моим настоящим именем Леардо, а немного удлинял его, или, наоборот, укорачивал, говорил “Лео”. Я, конечно, не имел ничего против, но меня разбирало любопытство, просто так он коверкает моё имя или с каким‑то непонятным мне смыслом. Однажды я набрался смелости и спросил его об этом. И он даже из‑за этого наглого вопроса не рассердился, не ударил меня и не приказал избить. Он никогда никого не приказывал бить и не бил сам. Разве что в бою, сражаясь за свою жизнь.

А тогда он не только не рассердился из‑за моего вопроса, но даже извинился (это передо мной‑то!), а потом рассмеялся и объяснил, что где‑то далеко есть такие сказочные животные, лев и леопард, могучие и бесстрашные хищники. И что моё имя, может быть, неспроста напоминает названия этих животных, что в моём теле бьётся отважное, львиное сердце, что не случайно именно я, единственный из всего войска, нашёл тогда в себе смелость и силы выстрелить в ящера…

Я зарделся тогда от этих его слов. Я совсем не считал себя храбрецом, хоть и выстрелил из арбалета в Коня Лесного Владыки действительно единственный из всего войска. И каким‑то чудом попал ему в уцелевший глаз, что спасло моего господина. Не знаю, как мне это удалось тогда, я потом и поднять‑то такой арбалет с огромным трудом мог, а уж так метко стрелять из него… Не иначе, руку мою тоже направила тогда Божественная Воля, Воля Отца господина моего Максима.

И я, совсем обнаглев от ласковых слов моего господина, попросил его рассказать про этих сказочных животных, про леопарда и льва. И он рассказал! А потом даже рассказал удивительную сказку про двух братьев, которых звали “Братья Львиное Сердце”. И слушать, как он рассказывает эту сказку, было почти так же хорошо, как слушать когда‑то мамины пересказы из Первой Книги. Сказка про отважных братьев была красивая, но страшная, и в конце её я даже не смог удержать слёз. Хотя давно уже не маленький, и после смерти родителей и дедушки никогда не плакал, не плакал даже тогда, когда меня до бесчувствия пороли по приказу герцога Арики…

А тогда, когда Максим закончил рассказывать, слёзы почему‑то полились из моих глаз, и чем сильнее я старался с ними справится, тем сильнее они лились. Я понимал, что это – всего лишь сказка, а я ведь видел, и не раз, настоящую смерть. Конец этой сказки, хоть и очень страшный, – но вовсе не такой уж плохой, скорее всего, дальше всё у этих братьев будет наконец хорошо. Но я плакал всё сильнее и не мог остановиться. Может быть потому, что до этого меня всё время держало напряжение, страх проявить свою слабость, за которую обязательно последует наказание. А в тот момент это напряжение неожиданно отпустило, я вдруг понял, что рядом с Максимом мне не надо ничего, совсем ничего! – бояться.

Это настолько потрясло меня, что слёзы, вызванные сказкой, хлынули просто ручьём, и я в конце концов вообще перестал их сдерживать.

Максим не рассердился на меня, четырнадцатилетнего обормота, разревевшегося, словно несмышлёный малыш, из‑за сказки. Я видел, что и он сам почему‑то тоже едва сдерживает слёзы. И тоже – вовсе не только из‑за сказки, наверное, ему было жалко не только сказочных братьев, но и себя, оторванного от родного дома. И, наверное, меня, он знал мою историю, знал, как я лишился родителей и дедушки.

Но он сдержался, конечно, не заплакал, наоборот, сам стал утешать меня, тихо говорил какие‑то успокоительные слова, которые я плохо понимал. Да их и не нужно было понимать, важны были тогда не сами слова, а то, как он их говорил…

Успокоившись наконец, но всё ещё всхлипывая, я спросил, сам ли господин придумал эту чудесную сказку. Он улыбнулся, отрицательно покачал головой и сказал, что сочинила её женщина со странным именем — Астрид Линдгрен. И что она сочинила ещё и другие сказки и истории, которые он мне потом обязательно расскажет.

И он и в самом деле потом рассказал их мне. Про Малыша и Карлсона, про бродягу Расмуса, про Пеппи. Сказки были совсем детские, но такие добрые и красивые, что я слушал, забывая про всё на свете.

Потом он рассказывал мне и другие сказки и истории, сочинённые другими людьми, живущими в Небесном мире. Некоторые рассказы были смешными, такими, что от смеха я чуть не падал со стула. Максим тоже иногда смеялся, рассказывая их, но всегда смеялся как‑то тихо и не очень весело. Боль и грусть никогда до конца не покидали его. И рассказы его чаще всё‑таки бывали грустными, а иногда – по–настоящему страшными.

Даже в Небесном мире, откуда он спустился, тоже было, оказывается, Зло. И с этим Злом приходилось сражаться отважным и добрым людям. Совсем не похожим на наших людей. В этом, наверное, и было отличие его мира от нашего, в том, что хороших и благородных людей, таких, как он сам, в его мире было больше, чем в нашем.

Рассказывал он мне обычно поздно вечером, в это время он буквально валился от усталости с ног, но всё равно откуда‑то находил в себе силы, чтобы рассказать мне (своему слуге!) что‑нибудь интересное.

Дни герцога были заполнены до предела различными неотложными делами, в которых он мало, что понимал, но решать их всё равно приходилось. Решал он их, честно говоря, крайне неумело, и над новым герцогом Картенийским, победителем самого Лесного Владыки, перед которым дворня поначалу немела от страха, вскоре начали чуть не в открытую смеяться. Его совершенно перестали бояться. А чего бояться, если он никогда никого не наказывал?

Но чуть погодя его все же вновь начали бояться и уважать (что в нашем мире – одно и то же) бояться не так, конечно, как покойного Арику, но всё же довольно сильно. А произошло это благодаря мне, его личному слуге. Стали бояться, кстати, и меня, меня даже, пожалуй, больше самого Максима. Боялись меня потому, что я неожиданно получил право отдавать любые приказы от его имени!

Вообще‑то я сам присвоил себе это право, объявил о нём во всеуслышанье, а потом, воспользовавшись рассеянной задумчивостью смертельно уставшего под вечер господина, попросил его подтвердить это моё право. И он, так и не поняв до конца, о чём идёт речь, подтвердил.

И я тут же беззастенчиво стал этим правом пользоваться. Не для собственной корысти, конечно, хотя, честно говоря, не смог всё‑таки удержаться от того, чтобы не свести счёты кое с кем из дворни. Я мог бы теперь легко устроить, чтобы моих недавних обидчиков вообще больше не было в живых, но неожиданно мне стало их жаль. Ограничился лишь поркой самых подлых.

А потом использовал присвоенную себе огромную власть только для того, чтобы хоть немного облегчить жизнь моему господину.

Я сам впрягся в текущие дела, в которых разбирался тоже не очень хорошо, но всё‑таки гораздо лучше, чем Максим.

Прежде всего, уже на следующее утро после того, как сам себя объявил доверенным лицом герцога, я решительно отгородил Максима от визитов “высокородных” дам.

Эти дамы, якобы влюблённые в юного “рыцаря”, являлись к нему на приём “по личному делу”, требовали от него аудиенции. А Максим просто не мог отказать женщине, клятвенно уверявшей его в своей любви и требовавшей её “выслушать”, без чего она, дескать, и жить потом не сможет. Он покорно позволял таким “влюблённым” дамам надолго уединяться с собой, и иногда таких посетительниц было несколько за день.

Потом эти бессовестные “влюблённые” клуши наперебой хвастались одна перед другой, громогласно расписывая, какую неутолимую страсть якобы сумели разбудить в Великом Герцоге своей красотой, распускали слухи о невероятной “мужской силе” Максима…

Не было на самом деле на этих аудиенциях ничего подобного. Я не раз в этом убеждался, подглядывая сквозь отверстие в стене.

Таких отверстий, тщательно и искусно замаскированных, было много в стенах зала для аудиенций, раньше, ещё до Арики, сквозь эти отверстия лучшие арбалетчики держали под прицелом всех гостей, которых “наедине” принимали прежние хозяева замка. При Арике этого уже не было, он с презрением относился к заботе о своей безопасности. Но тайные ходы и отверстия для стрелков сохранились. И я этим нахально пользовался.