В доме Шиллинга (дореволюционная орфография) - Евгения Марлитт

Успокоившись нѣсколько, донна Мерседесъ сѣла подлѣ Іозе и тихимъ кроткимъ голосомъ разговаривала съ нимъ. Шумная живая мама съ своимъ громкимъ голосомъ и шумящимъ шелковымъ платьемъ взволновала маленькаго больного. Пришлось спустить тяжелые занавѣсы на окнахъ, потому что даже слабый свѣтъ, проникавшій съ галлереи и смягченный опущенными шторами казался для него слишкомъ сильнымъ, онъ вздрагивалъ при малѣйшемъ шумѣ и пульсъ усилился.

Пока старались устранить дурныя послѣдствія возбужденія, наступилъ вечеръ. Дебора приготовила въ большомъ салонѣ чай и пришла спросить, куда ей нести молоко для Паулы, которая во время болѣзни Іозе пила его всегда у своей мамы, a госпожа еще не возвращалась.

Донна Мерседесъ съ удивленіемъ посмотрѣла на часы, стрѣлка показывала восемь. Люсиль никогда еще не выходила такъ надолго… Какое-то неопредѣленное безпокойство, какой-то страхъ передъ таинственной силой, которая съ быстротой молніи осуществляетъ иногда къ собственному нашему мученію и раскаянію достойныя наказанія желанія, закрались ей въ душу.

Она подошла къ одному изъ оконъ большого салона и смотрѣла въ садъ. Еще было свѣтло; осыпанные цвѣтами розовые кусты и цвѣточныя клумбы пестрѣли яркими красками, на платанахъ отражался послѣдній лучъ заходящаго солнца, бѣлыя каменныя статуи фонтана рѣзко выдѣлялись на бархатистомъ коврѣ лужайки, a по ту сторону рѣшетки на бульварѣ двигались толпы гуляющихъ. Экипажи катились взадъ и впередъ, а изъ сосѣднихъ узкихъ и душныхъ улицъ появлялись все новыя и новыя толпы, желавшія освѣжиться вечерней прохладой въ Каштановой аллеѣ.

Какъ глупо было безпокоиться! Еслибы случилось какое нибудь несчастіе, о немъ давно бы ужъ дали знать, – очевидно, маленькая женщина запоздала въ кондитерской за лакомствами и мороженымъ… Между тѣмъ постепенно смеркалось, ни одинъ изъ наемныхъ экипажей, которые время отъ времени возвращались изъ города, не останавливался передъ чугунной рѣшеткой, а на дорожкахъ бульвара давно ужъ замолкъ шумъ шаговъ.

Къ чайному столу среди салона никто еще не прикасался. Паула поужинала и была уложена въ постель; донна Мерседесъ молча безпокойно ходила взадъ и впередъ по салону. Время отъ времени она останавливалась, прислушиваясь, или подходила къ больному, который безпокойно метался во снѣ… Между тѣмъ вернулся Якъ. Въ послѣдніе дни онъ часто сопровождалъ Люсиль въ городъ и теперь, по приказанію своей госпожи, обошелъ всѣ главныя улицы; онъ заглядывалъ во всѣ ярко освѣщенные магазины, въ которыхъ обыкновенно закупала Люсиль, побывалъ во всѣхъ кондитерскихъ, но никто не видалъ прекрасной американки изъ дома Шиллинга.

Такъ проходили минуты за минутами въ томительномъ ожиданіи; на башнѣ сосѣдняго бенедиктинскаго монастыря пробило десять. Эти звонкіе удары точно молотомъ ударяли по сердцу тревожно ожидавшей Мерседесъ. Она взяла лампу и пошла въ комнаты Люсили. Ей казалось, что она найдетъ это маленькое капризное существо, довѣренное ея попеченію наравнѣ съ обоими сиротами, сидящимъ тамъ въ углѣ дивана; однако глубокій мракъ, который она нашла тамъ, открывъ двери, убѣдилъ ее въ противномъ.

Въ уборной былъ страшный безпорядокъ, что впрочемъ бывало почти всегда у Люсили. Видно было, что она одѣвалась передъ большимъ зеркаломъ. На полу лежали крошечныя туфли, сброшенныя съ ногъ среди комнаты, недалеко отъ нихъ валялся бѣлый пудермантель [32]; разные вуали, банты и новыя перчатки совершенно разорванныя, очевидно, во время примѣрки валялись по столамъ и стульямъ. Освѣтивъ все это, донна Мерседесъ увидала также коробку съ пудрой, послѣдовавшую за туфлями и пудермантелемъ.

Вдругъ она вздрогнула, какъ будто почва ускользала у нея изъ подъ ногъ; дрожащими руками поставила она лампу на столъ передъ диваномъ, колѣни ея подгибались, она упала въ ближайшее кресло и не спускала глазъ съ бѣлаго конверта, адресованнаго на ея имя и съ намѣреніемъ положеннаго на красную скатерть… Теперь она знала, что случилось… Слѣпа что-ли она была сегодня послѣ обѣда! Люсиль уѣхала тайкомъ!

Она вынула письмо изъ конверта, который не былъ даже запечатанъ.

„Iозе выздоровѣлъ, – писала маленькая женщина своимъ легкимъ тономъ, – и я беру отпускъ, то-есть, я сама его даю себѣ, такъ какъ отъ тебя я никогда бы его не получила! Славу Богу, что мой мальчикъ, наконецъ, поправился, – еще одинъ бы только день, и я сошла бы съ ума!… Неужели ты въ самомъ дѣлѣ думала, что я могу долго прожить на нѣмецкой почвѣ, не пожелавъ увидѣть мѣсто, гдѣ мной любовались, какъ восходящей звѣздой и превозносили до небесъ, гдѣ меня и теперь примутъ съ восторгомъ, съ распростертыми объятіями! Прости, Мерседесъ, но, несмотря на весь свой умъ, ты очень наивна и безпечна! Наконецъ-то! Каждый день, который я должна была провести въ этомъ смертельно-скучномъ гнѣздѣ, въ домѣ Шиллинга, былъ для меня незамѣнимой потерей, похищеніемъ золотого времени моей юности, котораго и безъ того ужъ слишкомъ много потеряла. Итакъ я отправляюсь въ Берлинъ – и надолго. Паулу я беру съ собой; она должна видѣть дивный міръ, изъ котораго произошла ея мать и въ которомъ дѣйствительно живутъ и наслаждаются, – все, что внѣ сцены бѣдно и ничтожно, все – скучно и однообразно…“

Донна Мерседесъ бросила письмо, не дочитавъ послѣднихъ строкъ. Но, несмотря на испугъ, огорченіе и слезы, дрожавшія у ней на глазахъ, она радовалась въ глубинѣ сердца, что не удалось увезти ребенка, что Паула осталась у нея… Теперь она поняла гнѣвъ Люсили на „маленькую сонулю“ и все загадочное поведеніе молодой женщины… Какая легкомысленная и коварная продѣлка! Какой ужасный эгоизмъ!… Вѣдь она еще носила трауръ по мужѣ, вѣдь ее ребенокъ, только что спасенный отъ смерти, лежалъ слабый и истощенный. Во время болѣзни Іозе она выказала къ нему теплое материнское чувство, она любила своего мужа и обѣщала ему въ послѣдніе минуты его жизни, что никогда не разстанется съ Мерседесъ и съ дѣтьми. И все это она бросила, какъ цѣпи, въ безумномъ желаніи блестѣть и наслаждаться, какъ перелетная птица, повинующаяся слѣпому инстинкту.

Донна Мерседесъ встала и сунула письмо въ карманъ. Яркій румянецъ покрылъ вдругъ все ея лицо – теперь въ отсутствіи Люсили она была единственной гостьей барона Шиллингъ – какой ужасъ!… Она взяла лампу и вернулась въ свои комнаты.

– Моя невѣстка уѣхала въ Берлинъ и вернется черезъ нѣсколько дней, – спокойно сказала она Анхенъ, Яку и Деборѣ, бывшимъ въ комнатѣ больного.

Дебора широко раскрыла глаза отъ изумленія и со страхомъ взглянула чрезъ открытую дверъ на постельку Паулы – едва-едва мать не увезла у ней ея ненаглядное дитятко. Она такъ же, какъ и Якъ, иногда осмѣливалась дѣлать вопросы своей госпожѣ, но на этотъ разъ она не промолвила ни слова, такъ какъ госпожа гордо и повелительно махнула ей рукой… Якъ почтительно пожелалъ покойной ночи, Дебора тоже удалилась въ дѣтскую, – они оба знали, что часы страха и безпокойства прошли и что „маленькая госпожа“ уѣхала на нѣсколько дней въ Берлинъ.