Феникс - Леонид Николаев

Самое главное, на совещании должен был присутствовать кто-то из приближенных Гитлера. Надие догадалась об этом по намекам коменданта, который несколько раз заходил к Ольшеру с шифрованными телефонограммами. Капитан отвечал условными и туманными фразами: «Он задержится на десять минут», «Его никто не будет сопровождать», «Машину пропустите через служебные ворота», «В первом крыле с восьми до восьми двадцати все двери должны быть закрыты на ключ». Кто он — Ольшер не называл. Комендант тоже.

Позже, перепечатывая протокол, очень лаконичный, Надие в перечне участников совещания обнаружила фамилию бригаденфюрера Вальтера Шелленберга — начальника управления шпионажа и диверсий службы безопасности. Так был расшифрован «он». Лицо Шелленберга, незнакомое ей ранее, промелькнуло в какие-то секунды от входной двери до двери кабинета Ольшера и не оставило в памяти ничего примечательного — фуражка с большим козырьком бросала тень на лоб, глаза, нос; лишь две глубокие борозды, идущие от ноздрей к короткому упрямому подбородку, и мясистые, плотно слипшиеся губы были на свету. Их заметила Надие. Заметила, когда оглянулась на стук сапог — в приемную ввалился целый наряд эсэсовцев, образуя живой коридор для бригаденфюрера. Вслед за тем рявкнул хор голосов в кабинете Ольшера: «Хайль!» По незнанию Надие приняла вновь прибывшее важное лицо за Гиммлера, поделилась своим открытием с дежурным офицером. Тот улыбнулся снисходительно:

— У рейхсфюрера усики.

Этим было уничтожено заблуждение переводчицы.

Она села за свой стол и принялась просматривать папки. Надо было чем-то занять себя, сделать вид, будто работает. Конечно, ничего в голову не шло. Надие листала страницы не читая. Листала осторожно, сохраняя тишину в приемной — ей все-таки хотелось услышать слова за дверью. Какие-нибудь слова. Напрасные усилия — звуконепроницаемая обивка надежно оберегала тайну. Иногда переводчице казалось, что она улавливает не то шарканье ног, не то скрип стула, не то чью-то приглушенную речь. Это был обман. Напряженный слух создавал звуковые образы.

Наконец, измученная, она взяла телефонную трубку, чтобы позвонить Саиду. Стала набирать номер, и тут чья-то рука легла на ее кисть:

— Нельзя, фрейлейн.

Ничего нельзя. Когда идет важное совещание, всякая связь с остальным Берлином прекращается. Она должна знать об этом. Дежурный, прежде чем отпустить ее маленькую руку, посмотрел внимательно, с укоризной в глаза Надие.

Может быть, разрешат уйти? Она разыщет Саида, поделится с ним своим горем. И его горем — тайна оказалась за семью печатями. Но дежурный, все тот же молодой гауптшарфюрер, великолепный, подтянутый офицер, из числа тех, что составляли эсэсовскую гвардию, объяснил переводчице:

— Выход, как и вход, запрещен.

Это фрейлейн должна знать. Осталось одно — вооружиться терпением и утопить себя в кресле, читать. Читать все два-три, даже четыре часа, пока не окончится совещание.

Я должна быть мужественной… Но я не знаю, что это такое. Стоять не дрогнув. Идти не сворачивая, — так, наверное, проявляется мужество. Бумаги помогали думать. Надие умела читать механически. Читать не читая. Как умела плакать без слез. Удерживать их внутри или на ресницах, если уже было очень больно. Последний раз с Саидом она плакала так. Мужество ли это? Нет. Совсем не плакать. Не стонать даже. Не охать. Не просить милости. Вот мужество.

Зачем ей мужество? Никогда прежде она не искала его. Даже мысль такая не приходила в голову. Мужество существовало где-то за пределами ее собственной жизни. Мужество других. Саида, например. Надие сделала недавно открытие — он сильный человек. Во всяком случае, стойкий. Ольшер обещал расстрелять его. И мог расстрелять. Кого-то расстреливали — это она знала. Саид жил с приговором. Почти месяц. Нелегко, наверное, ожидать смерти. Он стал черным за двадцать с лишним дней. Где-то читала Надие, что один приговоренный к повешению даже улыбался. Презирал смерть. Возможно такое? Саид не улыбался. Ему дорога жизнь. Он любит ее. Или не способен подняться выше чувств. Еще не может.

Это очень трудно взлететь над всем близким, дорогим, остаться с мыслью. Думать о высоком. Быть птицей.

Почему она решает эту трудную задачу? Не женскую. Разве ей уготовлена другая судьба? Без секретарского стола, без голубого блокнота и голубого карандаша? Без Рейнгольда Ольшера — начальника «Тюркостштелле». Ведь она к нему привыкла. Она считает его сносным начальником. Воспитанным человеком. Капитан ни разу не обидел ее, не повысил голоса. После войны секретарь превратится в советника посольства или сотрудника особой миссии в любой восточной стране — так обещал Ольшер, и Надие ему верит. Нет оснований не верить. Гауптштурмфюрер ни разу не обманул свою переводчицу.

Ясная даль. Без облачка. Ей даже рисовалась часто морская даль. Берег. Большой порт с белыми кораблями. Пальмы. Ее берег. Чужой, неведомый, но принадлежащий ей по праву. Подаренный Ольшером. Самое дорогое под пальмами — запах моря. Теплого моря.

Она не знала, как пахнет море у пальмового берега. Какого оно цвета. В Измире оно пахло пряно. Горькой солью. И синь была с чернотой. Мглистая какая-то. А Надие хотелось изумрудных волн. Чтоб синева отливала солнцем, теплом. Как в детстве…

Ольшер мог отправить ее на родину. Потом. После войны. После победы. Тоже с посольством или с миссией. Наконец, с тем самым правительством, что сегодня получает жалование в управлении СС. Председатель кавказского комитета заискивает перед Надие. Делает ей подарки. Через нее легче попасть на прием к капитану. Но почему-то эти люди мешают Надие думать об изумрудном море. Она не хочет, чтобы ей дарили его как игрушку. Она хочет идти к своему морю долго, песчаным берегом, босая. Усталая. Искать его глазами, мучиться в ожидании. И увидеть.

Отец говорил, что мать любила сидеть на берегу. Ее мать. Какая-то частица осталась в этом море от нее. Для Надие…

Так можно думать без конца. Только так. Но зачем ей мужество? Наверное, чтобы дойти до этого моря. Самой дойти. Босой, усталой, измученной…

— Вы замужем, фрейлейн?

Это дежурный эсэсовец, молодой, подтянутый гаупт-шарфюрер, остановился над креслом и спросил улыбаясь.

Зачем он спросил? Нет, зачем спросил, она знает. Ему скучно — совещание идет третий час, — надо как-то развлечься. Притом, они только двое в приемной. В коридоре — еще эсэсовцы, человек десять, стучат сапогами, ходят взад-вперед. Но это в коридоре, за стеной. Здесь двое. Мужчина и женщина. Тишина. Дерзкие мысли лезут в голову офицеру. Все понятно для Надие. Но зачем он помешал ей идти к морю? Зачем прервал? Какое у него право на это?

Ей хочется быть смелой:

— Нет, не замужем.

Улыбка на лице гауптштурмфюрера из неясной, застенчивой становится четко грубой. В ней — желание.

— Почему фрейлейн не замужем?

Дурацкий вопрос. На него не существует ответа.

— А вы? Вы женаты?

— О да.

— Вот поэтому я не замужем.

Дежурный засмеялся. Ему понравилась шутка. Уже смелее он заговорил с секретаршей.

— Мне нравятся маленькие брюнетки.

— У нас с вами разные вкусы, — поддела Надие эсэсовца, высокого, белобрысого.

Опять пришлось рассмеяться дежурному:

— Вы довольно храбрая девушка…

— Увы, нет. Если бы я была храбрая, то давно пошла бы на фронт.

— Понимаю, вам хочется видеть меня убитым. Вы не немка.

— Да…

Он отошел от кресла. Улыбки на его лице уже не было.

«Этот гауптшарфюрер не даст мне увидеть море, — подумала Надие. — Не он лично. Не высокий, белобрысый. Другой гауптшарфюрер. Или роттенфюрер. Впрочем, они могут и помочь увидеть море, но для этого придется целовать их, пить вино с ними и отвечать на вопрос: “Вы замужем, фрейлейн?” А если сама! Если без них, пусть по горячему песку, пусть босиком…»

Да, ей нужно мужество.

— Фрейлейн Надие. Перепечатайте этот документ. Немедленно.

На часах было двенадцать ночи. Она только успела задремать. В кресле. Ее разбудил Ольшер. Усталый. Похудевший за один вечер.

— Я подожду.

В кабинете уже никого не было. И в приемной тоже. Только Ольшер и дежурный офицер.

— Хорошо, — ответила Надие и сняла футляр с машинки.

— Вы сможете быть внимательной?

— Конечно, господин капитан.

— Сейчас вам принесут кофе. — Гауптштурмфюрер оставил на ее столе несколько листков бумаги, скрепленных канцелярской булавкой, и исчез за глухой дверью.

Пока она закладывала копирку в страницы, пока вводила бумагу на валик, ей подали чашку черного кофе и кусочек сахара. Настоящего сахара. Надие припала к густому напитку, пахнущему чем-то острым и возбуждающим. Пила не отрываясь. Пила и заставляла зубы не стучать о краешек чашки. Зубы выдавали волнение. Отчего-то Надие стало страшно. В эту минуту она забыла о мужестве.