Феникс - Леонид Николаев

— Как мать? — уже громко, с тревогой в голосе, повторил Исламбек.

— Ах, вы о матери! — устало изрек капитан и остановил свой взгляд на лице Саида. — Она стара, господин шарфюрер… Очень стара и больна… Жаль, конечно…

— Ее убили? — почти вскрикнул Саид.

— Что вы, шарфюрер… Как можно… Просто ее участие уже… излишне, — закончил капитан.

Саид сжал губы. Еще одна беда постигла его сегодня… Уходит мать… Самое светлое… Самое дорогое…

Ольшер переложил на столе бумаги — искал что-то или просто занимал себя во время паузы. Потом вернулся к Саиду. За несколько секунд Ольшер переродился. Усталости на лице не было. Дремоты не было. Ожил гауптштурмфюрер. Словно избавился от скучной обязанности, а разговор о матери Саида являлся такой скучной обязанностью для начальника «Тюркостштелле». Снова началась настоящая работа.

— Нужны новые связи… Широкие. Надежные.

— Абдурахман, — напомнил Саид.

— Еще!

— Я должен подумать.

— Думайте!

— Необходимо время.

— Сколько?

Саид мог назвать любой срок — часы, дни. Даже неделю. Ему не надо было вспоминать, но надо было придумывать. А прежде следовало разобраться во всем, что узнал от Ольшера.

— Не знаю, — пожал плечами Саид. — Несколько дней…

— Много.

— Если мысль придет раньше…

— Должна прийти, — утвердил капитан.

— Буду стараться, господин гауптштурмфюрер.

Прощаясь, Саид спросил Ольшера:

— Анвар Каримов оправдал ваши надежды?

Не сразу ответил Ольшер. И ответа искал не у себя, а у Исламбека. Смотрел на него, колол глазами. Хотел, видимо, понять, что нужно шарфюреру.

— Вы сделали удачный выбор… Гундт доволен…

Не Ольшер, а Гундт доволен. О себе он умолчал.

Что правда и что нет? Какая-то правда была во всем ворохе новостей и событий, обрушившихся на Исламбека. К ней прибавилась еще полуправда, принесенная Азизом.

— Тотальная мобилизация, брат… Слышал?

— В Германии?

— Зачем в Германии. Немцы меня не интересуют. В комитете…

Они сидели в маленьком ресторане у Ангальтского вокзала и ели котлеты из свеклы. Темные, подрумяненные брикетки, чем-то напоминавшие мясо. Не запахом, не вкусом. Видом. И это было уже приятно. Пока несешь ко рту, думается о прошлом.

— Дрянь жизнь… — ворчал Азиз. — И лучше уже она не будет…

— Ты не веришь в победу?

— Хе! Кто теперь думает об этом. Не угодить бы в котел с кипящим маслом.

— Когда-то ты обещал мне плов в Берлине.

— Я обещал? Смеешься, брат. Мустафа Чокаев обещал. С него и требуй.

— Посылаешь меня на тот свет?

— Мы все там будем.

— Рано еще. Пока поедим котлеты из свеклы и мушель-салат.

Азиз состроил такую грустную мину, что Саид невольно улыбнулся. Плаксивое выражение никак не шло к его круглым, упитанным щекам и веселым усикам. Теперь они потеряли острые кончики, свисавшие к краям губ, как у большинства мусульман, и с помощью парикмахера обрели модную форму — а-ля Гитлер.

— Хорошо, что еще дают пиво, иначе сдохнешь от тоски.

— Могу угостить даже вином, — проявил заботу о друге Саид.

— С какой это радости?

— Ты же слышал утром радио.

Азиз прищурился, будто Исламбек был далеко и следовало разглядеть его получше.

— Хе… Не много ли ты на себя берешь, брат?

— Сколько шея вытерпит.

— Ой, сломается. Верблюд и то не всякую ношу несет, а шея у него вон какая…

— Ну, то верблюд… — Саид подозвал официантку и попросил бутылку сухого вина. — Один бокал, — пояснил он девице с миловидным лицом. И когда она ушла, напомнил Азизу о начале разговора: — Так откуда ты взял, что в комитете тотальная мобилизация?

— Пауль Хенкель сказал.

— Тоже мне источник.

— Не смейся, старик все знает.

— Откуда?… Рут с ним не в ладах. Не любит ее Пауль.

— Зато Каюмхан как к отцу относится.

— «Отец» — христианин, а сын — мусульманин, забавно…

Принесли вино, и Саид наполнил бокал Азиза. Тот не протестовал, но перелил вино в кружку из-под пива и сцедил туда остатки из бутылки. Припал к вину. Осушил кружку залпом. Вытер губы ладонью. Отдышался. Хмелек побежал по глазам его. Злой хмелек.

— С чего решил, будто Каюмхан мусульманин? — спросил он Саида.

— Его учил грамоте мулла.

— Хе! Это было когда? Во время эмира бухарского. С тех пор мир три раза перевернулся.

— Ислам стоит незыблемо, — как мог торжественнее изрек Саид.

Азиза не так легко было провести. Он догадался, что друг подтрунивает над ним, и махнул рукой.

— Ты-то сам правоверный?

— Сомневаешься?

— Сомневался, когда ты поднял руки… Потом сомнение вытекло по капле, как вода из дырявого бурдюка.

— Что ж, мы теперь одной веры, значит… — сделал вывод Исламбек.

— Одной веры, да не одного толка.

— Так ты кто — шиит, суннит или исмаилит?

Бешено заиграл хмельной огонек в глазах Азиза.

— Не коммунист, — бросил он Саиду со злобой.

— Сомневаюсь…

— Ничего, твое сомнение тоже вытечет из бурдюка. И не по капле. Пригоршнями… Закажи еще вина!

— Ты знаешь, больше бутылки не подают.

— Себе закажи.

— Я не пью.

— Или в Мекку собрался?

Саид отвел взгляд от Азиза, от его сытого, побагровевшего от хмеля лица. Посмотрел вдаль зала, где за столиками сидели берлинцы, рабочие какого-то ближнего предприятия и станции метро. На входную дверь посмотрел. Застекленную. На улицу, где догорал зимний день.

— Мать моя больна.

Это прозвучало настолько необычно, настолько странно — вестей из дому никто не получал и не мог получать, — что Азиз не поверил услышанному. Лишь сумасшедший мог произносить подобные вещи. Последним сообщением для каждого было полевое письмо. А оно пришло до плена, год-два назад. Мир, тот мир, где жили близкие, застыл в их представлении таким, каким они видели его, надевая шинель и беря в руки винтовку. Фотография. И им казалось, что она не меняется. Если кто болел тогда, тот болеет и сейчас, если был здоровым, оставался таким до настоящего дня. Родившиеся не росли, холостые не женились, старые не умирали. Иногда лишь появлялась мысль — может, все иначе. Но мысль эту отбрасывали. Новое не уживалось, мешало. В снах жены приходили по-прежнему юными и дети лепетали свои первые слова.

— Что ты говоришь? — возмутился Азиз. — К чему вспомнил мать?

— Она умирает.

Хмель стал гаснуть в глазах Азиза. Его сменял страх: не бредит ли, как тогда в Кумлагере, Исламбек. Не тронулся ли вообще?

— Когда мы заняли оборонительный рубеж в лесу, она была здорова? — спросил Рахманов.

— Конечно, — вздохнул Саид. — Болезнь свалила ее недавно.

— Ты что, письма получаешь? — все еще побаиваясь друга, задал вопрос Азиз.

— Нет… Мне передали…

— Из новой партии пленных?

— Разве они прибыли?

— Вчера только.

Саид последнее время мало интересовался делами комитета. Неделя в Брайтенмаркте оторвала его от Но-енбургерштрассе. Позже он был поглощен событиями на фронте и ожиданием ответа из центра. Он все-таки надеялся на Анвара. Возня Каюмхана и его подручных вокруг проблемы союза эмигрантов-националистов мало беспокоила Исламбека: пусть объединяются, пусть разъединяются. Он даже не пошел на собрание власовцев, происходившее в зале «Европа-хауз», что расположен у главного входа в Ангальтский вокзал. Там должен был выступать генерал Власов с программой объединенных сил. Саид просидел эти два часа в «Уфа-Паласте» и смотрел новый фильм с участием Виктора Штааля. Ему хотелось быть дальше от комитета, дальше от опасности, которая как тень следовала за ним по Берлину. В гуще толпы, в темноте зала, он чувствовал себя спокойнее. Отсюда можно было в крайнем случае уйти незамеченным, скрыться. Такая мысль приходила в те дни в голову Саида.

— Зачем? — спросил он, желая уточнить факт, сообщенный ему Азизом.

— По вербовке. Поедут в школы.

— Неделю назад отправляли, — с наигранным изумлением произнес Исламбек.

Азиз лег грудью на стол, на тарелку из-под котлет, через кружки пивные погнал слова к Саиду. Тихие, доверительные.

— Баймирзе приказано каждые три дня давать группу. Туда. Гауптштурмфюреру.

— Откуда столько людей?

— Хе! Разве это люди… — Азиз сморщил нос, большой мясистый нос. Сморщил, будто чуял дурной запах. — Они идут, не спрашивая куда. Лишь бы живот набить.

— Мы тоже так шли, — вставил Саид.

— Врешь, брат… Азиз не баран, чтобы за сноп клевера подставлять голову под нож.

— Разве они подставляют?..

Еще дальше заполз Азиз на стол, раздвинул локтями кружки, почти уперся лицом в глаза Саида. Прохрипел:

— Смертники.

Прохрипел и оглянулся, — не уловил ли кто его слово.