Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию. Меня скоро захватила волна анархического движения, которая как раз к тому времени шла на прибыль в Западной Европе.

П. А. Кропоткин. 1899 г.

«Случилось, однако, так, что я уже не возвратился в Россию». Нет, он вернулся. Через сорок лет после побега. Так долго не возвращался он не только оттого, что подхватила европейская волна, но и потому, что непроходимыми оказались для него ледники, сковавшие Россию. Революция семнадцатого растопила льды империи. И в бушующие потоки бросились былые изгнанники, покинувшие западные убежища, вырвавшиеся из тюрем, ссылки и каторги. Поспешил вернуться и Петр Кропоткин. Он попал в самые мощные и грозные водовороты — в петроградский, потом в московский. Но почему же год спустя, в мае восемнадцатого, он оказался в заводи? Почему в то именно время, когда противоборствующие силы всемирной битвы напряглись до последнего предела, когда революция должна была победить или погибнуть, он, Кропоткин, всему свету известный революционер, выехал из столицы осажденной республики и приютился в уездном Дмитрове, в опустевшем доме бывшего предводителя дворянства? Укрылся от этой великой битвы? Но не он ли так неутолимо жаждал ее десятки лет? Не он ли в годы эмиграции так яростно громил своими взрывными газетными статьями капиталистический государственный строй? Не его ли негромкий вибрирующий голос, призывающий к революции, набатно звучал на митингах и собраниях в Швейцарии, во Франции, потом в Англии? Не его ли пламенные «Записки революционера» распаляли борцов многих стран? Да только ли «Записки»? А «Речи мятежника», а «Завоевание хлеба», а «Великая Французская революция», а многое другое… Что же теперь славный ратник удалился от бури? Его ведь так ждали! На Финляндском вокзале июньской ночью прошлого года его встретила многотысячная пестрая толпа — от солдат и рабочих до министров Временного правительства и лидеров разных партий. Борьба партий за власть не могла увлечь глашатая безвластия. Это понятно. Но почему же он, ныне главный теоретик анархического коммунизма, не возглавил анархическое движение в дни революции? Устал? Да, он пережил долгие годы преследования, годы русских и французских тюрем, десятилетия сверхчеловеческого труда. Пережил тяжелейшие утраты — самоубийство ссыльного брата, смерть сестры, гибель многих братски близких людей. Ему семьдесят пять лет, но этот невысокий обаятельный старик, ясноглазый, с белой, широкой, на всю грудь, бородой, еще легок, быстр и горяч. Лета не охладили его кипящей мысли, не остудили пыла души. Он мог бы сражаться в центре сокрушительной битвы. Однако вот оставил одну столицу, затем другую и поселился в тихом Дмитрове, известном лишь древними потрясениями. Почему?..

Московские друзья помогли ему перебраться, помогли привести в порядок запущенное жилье и уехали. Уехала и дочь Саша, уехал ее муж Борис. Петр Алексеевич остался с женой.

— Вот оно, наше пристанище, милый друг, — сказала Софья Григорьевна, когда они, проводив шумную компанию, вернулись с вокзала в деревянный четырехкомнатный дом, вновь опустевший после двухдневной сутолоки устройства. — Исколесил ты, родной мой, весь мир и попал в этот захолустный городок.

— Что ж, Соня, это эпилог нашей жизни, — сказал Петр Алексеевич. Он стоял у окна и смотрел в огород, захламленный остатками какого-то разрушенного строения — обломками бетона и кирпичами, еще не скрытыми пустырной травой, едва пробившейся.

— Я чувствую, отсюда нам никуда не выбраться, — вздохнула Софья Григорьевна и опустилась на корточки перед грудой еще не разобранных книг.

— Знаешь, Соня, дом и усадьба напоминают мне наше первое английское жилище в Гарроу.

— Никакого сравнения. Тут взбаламученное захолустье, там покой, тишина и рядом Лондон. Уютный коттеджик, культурный огород, который доставлял мне истинное удовольствие.

— Огород и здесь мы с тобой возделаем. — Петр Алексеевич отошел от окна, тоже присел на корточки и стал разбирать книги. — Возделаем огород, засадим его картошкой, капустой, помидорами. С конца июля сможем жить на овощах. Да и с хлебом здесь, наверное, полегче — кругом деревни, и не такие уж разоренные, как под самой Москвой. Не будем стоять в очередях за четвертушками и восьмушками. Отдохнем годик и вернемся в Москву.

— Нет, я не хочу в хаос… И по такой адской дороге…

— Но хаос, Соня, не вечен.

— Мне кажется, ему не будет конца. — Софья Григорьевна поднялась, взяла стопу книг, отнесла ее в кабинет мужа, вернулась в гостиную и села боком к роялю, облокотившись на клавиатурную крышку. — Я смертельно устала, дорогой мой, — сказала она, опершись щекой на ладонь. — Ехала в революционную Россию, полная сил и надежд, и вот за год все во мне рухнуло. Прости мое отчаянье, родной. В Петрограде я еще жила надеждами, в Москве крепилась, поддерживала тебя, твою работу, а сейчас увидела со стороны все пережитое в столицах и поняла… Нет, ничего я не поняла. Ничего понять в таком хаосе невозможно. Куда мы попали? Мы здесь лишние…

Петр Алексеевич смотрел на жену с нестерпимой жалостью. Никогда она не бывала такой беспросветно печальной, такой подавленной. Никогда не выглядела такой старой. Что осталось от той румяной черноокой девушки, приехавшей из Сибири в Европу постигать естественные науки? Он встретился с ней на третий год заграничной жизни. В Женеве, в университетской библиотеке. Встретился и по открытому доброму ее взгляду мгновенно узнал, что это она — та, за которую он когда-то принял Платонову, — по легким частым шагам в тюремном коридоре. С Платоновой он потом свиделся в Цюрихе, но она уже была с эмигрантом-кавказцем, а он — с Соней. В тихой, задумчивой сибирячке он сразу увидел верную подругу, готовую делить с мужем все, что ни преподнесет ему жизнь. И он не ошибся. С первых же дней она легко вошла в круг его интересов и трудов. Выехав потом с ней из Женевы в горный тихий Кларан, он написал там множество лучших и наиболее горячих статей для своей газеты «Бунтовщик». Там же он за год одолел большой научный труд — описание Азиатской России, которое заняло два тома во «Всеобщей географии» Элизе Реклю. Там, в Кларане, в общении с друзьями-анархистами и местными рабочими, он вынашивал свою целостную социальную теорию. Прекрасно жилось и работалось в горах рядом с любимой и любящей женой, по соседству с Реклю, истинным другом, ученым, великим человеком, бывшим гвардейцем Парижской коммуны. Да, хорош и плодотворен был этот год! И если бы не преследования… Европейские правительства уже готовы были накинуть узду на ярого врага буржуазных государств. Но более серьезно грозило другое. В России один за другим прогремели взрывы народовольцев, и последний из них громыхнул на Екатерининском канале, под ногами императора. После смерти отца его наследник, повесив цареубийц, повелел начисто истребить «Народную волю». Правительство, полагая, что рука террора тянется из-за границы, сочло, видимо, самым опасным преступником легендарного беглеца, который не только укрылся в Европе от кары, но и возымел наглость кричать там, защищая русских революционеров и осуждая жестокую расправу над ними. Да, и в своих многочисленных речах, и в газетных статьях он считал своею святою обязанностью нести ответственность за их действия, хотя террор как средство революционной борьбы отрицал. Швейцарский федеральный совет, избегая гнева грозной русской монархии, изгнал опасного эмигранта из страны. Изгнанник должен был немедленно покинуть горное побережье Лемана и друзей. Соне тогда надо было готовиться к последнему университетскому экзамену на степень бакалавра естественных наук, но она не поехала в Женеву, а пошла с мужем пешком через горы во Францию. Она приняла это изгнание весело. Дорогой все смеялась, представляя себя, шагающую с котомкой, протопопицей Марковной, бредущей с Аввакумом по Сибири. «Добро, Петрович, ино еще побредем», — говорила она каждый раз, отдохнув на обочине горной тропы и трогаясь дальше в путь. Поселились тогда во французском городке Тононе, на побережье того же Лемана, чтобы Соне ближе было ездить в Женеву сдавать экзамен. Но не успела она его сдать, как в Тонон пришла весть из России (по цепочке: отставной властелин Лорис-Меликов — Салтыкову-Щедрину, тот за границу — Тургеневу, Тургенев — Лаврову), что «Священная дружина», взявшаяся охранять нового царя и его трон, вынесла опасному преступнику смертный приговор и послала за границу особого агента. «Преступник» не кинулся в бегство. Он объявил о заговоре «Дружины» в своей газете, сообщил о нем женевскому корреспонденту «Times» и продолжал работать, считая, что разоблачил заговорщиков. Но Соня на сей раз не на шутку встревожилась и упросила мужа уехать на время в Англию. Третий раз он ушел от ловушки в Европе. Четыре года назад его, тогда еще Левашева, едва не сцапала полиция в Бельгии. Он возвращался с заседания Всемирного социалистического конгресса в гостиницу. На крыльце его перехватили бельгийские и юрские друзья. «Ты раскрыт, немедленно уезжай». — «Не могу выехать, я же выбран секретарем», — сказал он и шагнул к двери, но тут Гильом, самый близкий юрский друг, схватил его за руку и потащил на площадь. Анархисту, не признающему никакого подчинения, пришлось, однако, подчиниться товарищу, тоже анархисту, не имеющему права подчинять. На площади, освещенной со стороны гостиницы и темной в глубине, их окружила толпа рабочих. Рабочие днем слушали на митинге приезжего оратора и теперь, прослышав, что ему грозит опасность, собрались его спасать. Они увели его ночевать на окраину города. Утром он выехал в Лондон, где мог на время укрыться и засесть в Британском музее за историю Великой французской революции. Музей имел огромные залежи европейских архивов, но начинающий историк не мог долго сидеть в тихом хранилище давно отшумевших событий. Вскоре он рванулся к живому революционному делу — примчался в Париж, чтобы объединиться со знакомыми товарищами и помочь возродиться рабочему движению, которое только начинало дышать после давнего разгрома Парижской коммуны. С рабочими приходилось встречаться сперва в кабачках и кафе, а потом они стали собираться на митинги. Однако правительство поспешило затушить едва пробившееся пламя — арестовало самых опасных агитаторов. Полиция усиленно искала Левашева, но он успел уже превратиться в Кропоткина, прописавшись под своей фамилией. Потом переехал в Швейцарию и три года жил почти вне опасности, пока не изгнали оттуда. Затем этот смертный приговор. Тут уж грозила прямая гибель, Соня спасла. Около года прожили в Лондоне и вернулись в Тонон, поселились у прежней доброй хозяйки. И вокруг ее дачного дома сразу закишели русские шпионы. Не оставила без внимания этот скромный домик и французская полиция, которой надо было непременно знать, чем занимается опасный квартирант. А он опять редактировал газету и писал. Писал не только для своего «Бунтовщика» и других газет. Писал научные обозрения для английского журнала «Девятнадцатое столетие». Писал статьи о России для Британской энциклопедии.