Отмена рабства: Анти-Ахматова-2 - Тамара Катаева

Ахматология

Ахматоведение — лженаука. Трудно назвать научной деятельность, когда всем возможным исследователям заранее объявлена истина, окончательное суждение и вывод, которые должны родиться в результате их исследований.

А в науку идут за открытиями. В ахматоведении все открыто. И избави вас боже заняться какой-то отсебятиной. Ученым дозволяется только изощряться, кто тоньше и пронзительнее напишет о чем-то подразумеваемом. Ну и конечно, не возбраняется строить замки, наполняя невеликие ахматовские тайны пересекающимися смыслами в меру собственных фантазий.

Ахматова не питала никакого специального интереса к классической древности.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 216

Ахматова интерпретировала его [Князева] самоубийство именно в согласии с беллетристической логикой, а затем еще поддержала свою интерпретацию созданием текста, в котором эта логика приобрела совершенно мелодраматическую отчетливость <…>, а затем эта мелодраматическая интерпретация многие годы дополнительно поддерживалась авторским или авторизированным комментированием. (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Вот таких исследователей она и ждала: которые будут со вкусом вчитываться и всматриваться в такие великолепные обстоятельства: герой убивает себя прямо на пороге жестокой возлюбленной! (Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218.)

Общеизвестно, например, что Ахматова — по крайней мере в годы создания «Поэмы» — относилась к Кузину неприязненно, а при этом зависимость «Поэмы» от «Форели» совершенно очевидна.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 218

Специфика комментирования «Поэмы без героя» Анны Ахматовой в том, что текст этот не просто доступен комментированию, как <…> всякий вообще текст, но решительно на него ориентирован.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 205

Ахматова <…> «ахматоведением» всех видов интересовалась откровенно.

Е. Рабинович. Ресницы Антиноя. Стр. 205

Метафизика научной работы была ей неведома. Она видела пушкинистов — пишущих статьи, толстые книги, имеющих большие квартиры с видом на Неву, личные виды на звание академиков, числящихся при разных солидных институтах и комитетах, дающих непререкаемое положение своим более или менее ученым женам, радующихся толкованиям новонайденных или давно известных пушкинских строк. Все это она хотела зарядить на изучение себя — тайной, непонятой и горестной. Характеристика получалась не особенно академической. Здание академии можно построить только на хорошо подготовленной строительной площадке — ровной, надежной, видной всем, тайные закоулки ахматовской души академикам как-то неинтересны. Но другой Ахматовой у Анны Андреевны не было, и поскольку задача сделать из ахматоведения респектабельную школу казалась самой значимой под конец жизни — за неимением непосредственных творческих задач, — то она плодовито — урывками, бессистемно, неотступно — создавала вокруг себя — своей биографии, своей поэмы, своих задуманных (промелькнувших в воображении), но ненаписанных трудов — корпус фактов, текстов, шитых белыми нитками мистификаций, почтительно, со всей серьезностью распутываемых исследователями. Из ничего ничего не создашь.

Как она попала в круг первоклассных поэтов?

Советское литературоведение было акмеизмостремительным, центром его был, естественно, Мандельштам — и рикошетом так же значительна становилась Ахматова. Научный метод универсален. Ахматову изучали так же тщательно, как изучали Мандельштама, не давая ее поэзии оценок, то есть изучали параметры ее поэзии, тем самым вознося ее в ранг значительных поэтов.

«Сероглазый король» ее старости — «Шиповник цветет».

Перечитайте этот цикл. Перечитайте ее «прозу» — все эти бесконечные, болезненно не кончающиеся «Мне больно от твоего лица», «Что же ты наделала», «Я хочу слышать твои стоны» и пр. Любовь ее к Берлину была невыдуманной, она действительно существовала, это не были бойким пером записанные страсти — в ней была настоящая боль, живой нерв. Нескончаемой — все это было подлинным, как подлинна трагическая любовь подростка — и также беспомощной в художественном выражении, как то, что пишет среднестатистический первично влюбленный в свою заветную тетрадку.

* * *

Институтка, кузина, Джульетта — не вошедшая в поэму строка.

* * *

Но последних стихов Анны Андреевны он не любил, вернее — просто с трудом читал. Очевидно, раздражала манерность сюжетного построения.

О. В. Ивинская. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 173–174

Ахматова с высоты своего безупречного вкуса прохладно относилась к пастернаковской экзальтации…

Д. Быков. Борис Пастернак. Стр. 802

Так научила говорить.

* * *

Проза Ахматовой (а «Проза о поэме» — самый типичный ее образец) — такая «краткая», «чеканная», «афористичная» — состоит из двух моментов — банальностей и жеманных вводных или сопутствующих словечек, создающих, как ей кажется, незаметно нужный настрой. Эти последние тоже по большей части бывают двух родов:

— эпические союзы (…и я уже слышу голос, предупреждающий меня…),

— ужастики (ужас в том, что на этом балу были «все»),

— покорность тяжкому бремени гениальности. (Гораздо хуже то, что делает сама Поэма. По слухам, она старается подмять под себя… Впрочем, по слухам — это отдельный, часто используемый прием.)

О поэме

Каждому слову о себе она дает эпитет, каждый эпитет возводит в превосходную степень. Эпитетов мало — «страшный», «непонятный для меня самой», «странный», «сложный», «глубокий», «горький», «Сны и зеркала» — quantum satis, в каждом абзаце.

…чего я, конечно, не смею сказать о моем бедном «Триптихе».

Все очень многозначительно, вот заголовок:

М.Б., ИЗ ДНЕВНИКА.

Это не чистовик, но как пером поэта выводятся слова «может быть»? Так из дневника или нет? Поэт не всегда знает, что конкретно он станет говорить — из-под его пера могут литься самому ему не совсем понятные строфы. Но если он выводит: «может быть», «знаете ли», «вероятно» — и прочее, это создает не многозначительность, а — мусор.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});