Всё, что мы обрели - Элис Келлен

это кожей, иногда он смотрел на меня, и я почти слышала, о чем он думает, а иногда… он целовал меня, не целуя. Как в тот день, когда он нарисовал одно сердце поверх другого, проследовав за бешеным биением в моих сосудах.

107. Аксель

Мы уже дремали на диване, когда зазвонил ее телефон и Лея встала, чтобы ответить, подавляя зевоту. Я зарылся головой в подушки, по крайней мере, пока она не вернулась, подпрыгивая, крича и набрасываясь на меня.

Я медленно приподнялся, все еще сонный.

– Картина продана, Аксель! Она продана! Я передала ее пару дней назад, а у нее уже есть владелец. Представляешь? Они даже не смогут повесить ее на следующей выставке, но Скарлетт говорит, что лучшей вести и быть не может, так что…

– Картина, которую она заказала у тебя? – спросил я.

– Конечно, какая еще?

– Не знаю, у них все еще есть картина «Париж тает».

Лея нахмурилась, как будто ей не понравилось название, которое я только что дал картине, потому что не помнил, чтобы она ее как-нибудь называла.

– И она, видимо, останется у них навсегда.

– Почему ты так говоришь?

– Она никогда не продастся.

Я последовал за ней, когда она прошла на кухню и поставила чайник, чтобы заварить чаю. Я прижал ее к стойке, потому что чувствовал необходимость постоянно прикасаться к ней, а также потому что хотел получить честный и ясный ответ на вопрос, который собирался задать:

– Так, ну вот ты и сделала это, ты получила то, что хотела, значит ли это, что мы теперь вернемся в Байрон-Бей?

Она бросила на меня взгляд, который разбил мне сердце.

– Да черт побери, Лея!

Я выпустил ее из рук. Закрыл глаза и попытался успокоиться. Но не мог. Я потушил огонь.

– Скарлетт говорит, было бы глупо уезжать сейчас, после того что только что произошло, потому что даже она такого не ожидала. Я не говорю о долгом сроке, но, может быть, несколько недель, чтобы посмотреть, как все это будет развиваться?

– «Посмотреть, как все будет развиваться»? Зачем?

– Чтобы принять решение. Я не знаю! – Она обхватила голову руками и расстроенно посмотрела на меня.

– Бред какой-то. Чего ты хочешь?

– Я хочу делать дела. Хочу быть лучше!

– Лучше для кого? – отразил я.

– Для всех этих идиотов!

– Ты себя слышишь? Лея, черт возьми.

– Почему ты не можешь меня понять?

– Потому что ты сама себя не понимаешь! Если бы ты послушала себя, ты бы поняла, что то, что ты говоришь, не имеет ни малейшего смысла. Если они идиоты, почему тебя волнует, что они думают? Ты притворяешься, чтобы соответствовать тому, что они от тебя ожидают? В этом дело? Посмотри на меня.

– Я не хочу с тобой спорить… – простонала она.

Дерьмо. Я тоже не хотел с ней спорить, не хотел… но она все очень усложняла. Как будто я потерял перспективу или был в одном из тех трансовых состояний жизни, когда ты не можешь отличить действительно важное от неважного. Изнутри все порой выглядит размыто. Но снаружи все было так ясно, что больно было видеть ее в этой спирали сомнений и тоски.

Лея обняла меня. Но в тот день я впервые не смог ответить на ее объятия, потому что не узнавал ее. Потому что, по иронии судьбы, когда я наконец решил, что она у меня есть, что она моя, все оказалось совсем наоборот; она не была собой, она даже себе не принадлежала. Я не знал, кем она была.

108. Аксель

«Позволь ей упасть», – сказал мне Оливер.

Проблема была в том, что я не мог забыть наш разговор тем вечером в Байрон-Бей, когда мы бродили по улицам ранним утром и наконец сели на какие-то качели, чтобы поговорить, после чего она решила отправиться в это путешествие: она спросила меня, готов ли я отправиться в это путешествие. Она спросила меня, подхвачу ли я ее, если она упадет в Париже. И я пообещал ей, что всегда буду рядом.

109. Лея

Я чувствовала, что делаю что-то, хотя не была уверена, хорошо это что-то или плохо. Казалось, это лучше, чем ничего, это заполняло какую-то часть меня, о пустоте которой я раньше даже не подозревала. На одном из художественных сайтов была статья о дебюте пока еще неизвестных художников, которую венчала фотография одной из моих картин. Где-то к середине тех нескольких недель, что я провела взаперти в студии, я поняла, что мне все равно, признают меня или нет, для меня главное – мои работы. Чтобы они им нравились. Чтобы, увидев их, они с интересом повернули голову или чтобы Скарлетт удовлетворенно кивнула и улыбнулась. Мне необходимо было чувствовать, что они понимают, что я пытаюсь выразить. В каком-то смысле это было как отправить письмо в бутылке и скрестить пальцы, надеясь, что, когда оно пересечет открытое море, кто-то сможет распознать послание сквозь размазанные буквы.

Я работала с того момента, как вставала, до того, как ложилась спать. А когда ложилась спать, прижималась к теплому телу Акселя и старалась не обращать внимания на его хмурый взгляд, напряженные объятия и сгущающуюся тишину.

Я хотела поговорить с ним, но не знала как.

Хотела сказать ему, что не планирую оставаться в Париже навсегда, просто в тот момент чувствовала, что должна быть там, что, постаравшись, смогу найти то, что искала. Я хотела сказать ему об этом, а также о том, что ненавижу держать его при себе, наблюдать, как он с каждым днем гаснет, как он рассеянно курит, облокотившись о подоконник в гостиной и глядя на город, который, казалось, гудит в любое время суток. Я хотела… Хотела, чтобы все было по-другому.

Но часть меня не могла отделаться от мысли, что, уступив, уехав, не будучи уверенной в отъезде, я, по сути, снова возведу Акселя на пьедестал, в центр своего мира, готового вращаться вокруг него. И мне нравились наши отношения, это чувство, что мы находимся на одном уровне, наблюдая друг за другом, независимо от возраста или всего, через что мы прошли. Только мы. Чистые. Готовые написать ту историю, которую хотели прожить с самого начала.

110. Аксель

– Ты уверен, что хочешь пойти? – Лея с сомнением посмотрела на меня.

– Уверен. Это не будет настолько тяжко. Или будет. Но я потерплю.

Я поцеловал ее в лоб, пытаясь стереть хмурость, и мы вышли на улицу. Ночи становились теплее, и я наконец-то оставил куртку дома. Это принесло облегчение, став одной из тех маленьких побед, которые приблизили меня к моей прошлой жизни. Лея рассеянно кивнула, когда я рассказал ей об этом, и дальше держала меня за руку, пока мы шли к ресторану, где должен был пройти ужин, устроенный галереей для нескольких художников и друзей владельцев.

Мы пришли рано, так что сели в одном конце, напротив Скарлетт и Уильяма, которые встретили нас своим обычным снисходительным тоном, хотя Лея, похоже, ничего не заметила и только озорно улыбнулась. Ханс тоже не заставил себя долго ждать, и вскоре появились другие гости. К счастью, слева от меня сидел художник по имени Гаспар; он был одним из немногих интересных людей, с которыми я столкнулся за последние несколько месяцев, поэтому мне хотя бы не хотелось оглохнуть каждый раз, когда мы разговаривали. Так что я сосредоточился на общении с ним, несмотря на то что его английский был довольно простым, и старался сохранять лицо. Ситуация с Леей была напряженной в последние несколько дней, и я хотел показать ей, что, вопреки всему, мы будем двигаться дальше. Вместе.

Не знаю как, но в итоге я рассказал ему о Байрон-Бей.

– Кажется, это место совсем другое, – с интересом произнес Гаспар.

– Так и есть, – вмешался Ханс. – Оно вообще не похоже на это, там все работает по-другому. Тебе, наверное, понравилось бы.

– Я позвоню тебе, если когда-нибудь доберусь туда, – сказал Гаспар, глядя на меня.

«Это если я не буду здесь», – подумал я, но позволил этим словам затормозить на кончике