Обязан жить. Волчья яма - Борис Силаев

— Ничого, батько… Обшукали все скрозь — ничого нэмае…

— По коня-ям! — заорал Корнев и пошел к тройке пляшущих лошадей, на поводьях которых висел один из бандитов, с трудом удерживая их на месте.

— А ты, Охрип, смотри у меня! — Батько встал на коленях в бричке, подняв сжатый кулак. — Из-под земли достану… Замри и ни слова! Все! Гони-и!

Тройка рывком проскочила ворота и понеслась вдоль улицы, грохоча колесами, бросая во все стороны искры, под пьяный мужичий хохот.

Глоба просидел на стогу, затаившись, до начала рассвета. Словно из тумана, медленно проясняясь, начало выходить из темноты утреннее село. А теперь что делать? Бежать… А если все дороги перекрыты? Засады за каждым кустом…

На крыльцо вышел старик, долго кашлял в утренней тишине, потом начал сворачивать цигарку, выбил из кресала искру и прикурил от затлевшего трута. Потом поднял голову и тихо сказал:

— Да слезай же, сынку… Беда минула. Ты слышь, слезай… Меня не бойся.

Глоба настороженно сказал, не раздвигая перед собой скрывавшее его сено:

— Тут высоко…

— Это ты гарно придумал насчет лестницы, — одобрительно проговорил старик. — Голова кумекает. Ну слезай, я тебе подсоблю.

Старик поставил к стогу лестницу, и Глоба, спустившись во двор, с хмурым видом начал оббивать с себя соломинки.

— Я тебя тихонько выведу из села, а ты там уж сам чапай, — сказал старик. — И не приведи господи еще раз тут показаться…

— Так это, значит, сам Корнев? — усмехнулся Глоба. — Ну, чудеса…

— Забудь! — замахал руками в панике старик. — Не видел ты ничего! Мотай отседова, хлопец, пока голова цела! То такие тварюки, что родных отца-матери не пожалеют!

Больше этого старика Глоба никогда не видел — в то утро дед вывел его в лес и показал дорогу к городу. Привычно запуская пятерню под облезлую папаху, он сказал, тяжело вздохнув:

— Ну прощавай, парень. Добра тебе желаю. От распроклятая жизнь — в своей хате не хозяин. До каких же пор так будет?

Через три дня в Малую Казачку прибыл конный отряд. Корнев был арестован прямо в сельсовете. Правда, в скором времени ему удалось бежать…

Воспоминания… Отдохнув, Глоба запряг лошадь в линейку. Он ехал через село, вглядываясь в так знакомые ему хаты, — сколько раз он за эти годы проезжал тут, — встречные крестьяне здоровались с ним, узнавая уездное начальство. Тихон отвечал им, кончиками пальцев трогая козырек фуражки. Хата старика стояла с заколоченными окнами, она была совсем дряхлая, почерневшая от непогоды соломенная крыша провалилась внутрь. Глоба знал, что старик помер. На усадьбе трое мужиков тюкали топорами, гоня стружку вдоль длинных бревен — готовили венцы для нового дома.

И все-таки, каждый раз попадая в это село, Глоба чувствовал волнение, он знал, что пройдет и пять, и десять лет, а не забудет той ночи, когда метались по двору черные тени, плясали огни факелов и так страшно, до ужаса, было лежать в сене — каждая сухая травинка от неосторожного движения, казалось, лопалась с гулким треском.

То было первое задание, и оно особенно запомнилось, но и остальные оставили в душе глубокий след. Он входил в мятежные села как беспризорник — в лохмотьях, нечесаный, в завшивленном бушлате с позеленевшими пуговицами. Разбросанные в отдалении хутора видели его — мелкого торговца нитками и солью, развешенной по полфунта, в кульках из серой оберточной бумаги. Сколько раз его били, добиваясь, кто же он на самом деле, чего ему здесь надо. И он плакал, божился, клялся на чем свет стоит в своей глупой неосторожности. Не знал, мол, что тут палят из обрезов… Ему что белые, что зеленые или красные… Господи, товар-то не хапайте! Отдайте, дяденьки, по миру пустите… Соль, знаете, каких денег стоит?! Да за что вы меня, дяденьки…

Возвращаясь домой, в город, он узнавал, что еще один из семи не вернулся с задания. А потом Рагоза подолгу сидел с оставшимися в живых и объяснял им ошибку того… тело которого нашли в лесу… Подвешен на ременных вожжах… Весь исполосован ножами. Или пропал без вести, сгинул навсегда — под тем селом болота, топь засасывает без следа.

Воспоминания… Глоба снова катил среди полей. Далекий лес обрамлял кромку земли. Облака плыли по небу, громоздясь в пенные башни и пухлые острова с протаявшими голубыми окнами, похожими на полыньи, сквозь которые проглядывался солнце.

Часто ребята погибали по неосторожности. У одного в caпоге нашли маленький, дамский, браунинг. Зачем он его носил? Мальчишество? Почти безобидная, в перламутре, игрушка. Где он его достал? Может быть, выменял у кого-то за недельную пайку хлеба? Другого паренька бандиты заподозрили сразу — уж больно вызывающе он держался перед сельскими хлопцами, давая понять, что не чета им, деревенским телепням. Девчонки глазели на него с восторгом, а он, рисуясь, туманно намекал на значимость своей фигуры. Бандиты его пытали долго, и он, не выдержав, во всем признался. Чекиста застрелили, шайка ушла в леса — в ту далекую Волчью Яму. Но бывали иногда и случаи, когда за провал было винить некого. Как это случилось с Венькой Пуховым — самым тихим и незаметным пареньком из тех семерых. Натворив в селе такого, что даже у людей, видавших виды, волосы становились дыбом, банда собиралась уходить в глухую чащобу на зимовку. И Венька Пухов разрядил в главаря все пули из барабана револьвера. Тоже ведь был запрятан наган, вопреки всяким инструкциям и правилам. Но тут, это каждый понимал, другое дело. Венька на то сознательно пошел. Его убили, но и банда, лишившись зверя-атамана, разбрелась по селам.

Рассказывая об этом, Рагоза хмуро сказал, отворотясь в сторону:

— Это его ошибка. Да! И не возражайте мне!

Все сидели безмолвно.

— Это не входило в его задание.

— Для пользы дела, — пробормотал Тихон.

Рагоза ожег его гневным взглядом, впервые, сколько они его знали, закричал, потеряв обычную выдержку:

— За всех все не переделать! Каждому свое! Вы разведчики, у вас своя специфика! И надо уметь работать, не подставляя голову под пулю! Вам еще жить и жить! Черт бы вас побрал, я уже устал повторять!

…Вспоминая об этом, Глоба сейчас как-то по-иному глядит на все, что его окружает. Далекий лес… Уж побродил по его тропам, голодал, питался ягодой и кореньями. Находил провалившиеся от осенних дождей бандитские землянки, а рядом с ними полузаросшие травой холмы без креста. Кто там лежит? Сваленный пулей или же убийственной простудой? Бедный крестьянин, силой оторванный от родной хаты? Тоска по брошенным детям, жене и скотине съели его душу, и он испустил последний вздох на соломенной подстилке, окруженный пьяными товарищами, с безысходной тоской прислушиваясь к монотонно стучащим каплям дождя. Или тут нашел свой последний час горемыка-бобыль, соблазненный сытой разбойничьей жизнью, когда не сеешь, не жнешь, а кусок мяса и хлеб всегда на столе, да еще вдобавок стакан самогона? А может быть, здесь закопан сам главарь, отдавший богу душу? Подстреленный в последней перепалке, он долго лежал, вглядываясь в небо, синеющее между кривыми ветками крыши.