Обязан жить. Волчья яма - Борис Силаев

— Иди, иди, сезонник, — Лазебник благодушно засмеялся и замахал руками, прогоняя Глобу из кабинета.

Переночевав в общежитии конного резерва, выпив утром кружку чая, распрощавшись, Глоба сел на линейку и отправился домой. Отдохнувшая за ночь, сыто покормленная лошадь бежала споро, поцокивая подковами по чистому булыжнику городских улиц. Дождь все сеялся с пасмурного неба, мелкие лужи оловянно поблескивали. С тумб для объявлений свисала мокрая бумага. Прохожие спешили по тротуарам, прячась под старенькими зонтиками, подняв воротники. Бесчисленные дороги, разветвляясь, уходили за повороты, скрывались за каменными зданиями. Там и тут гремели железные жалюзи магазинов. Приказчики, встав на табуретки, протирали запотевшие стекла витрин. Возле собора толкались нищие.

Чуть подергивая вожжи, Глоба читал набегающие на него вывески и броские самодельные рекламы.

«Булочная Нефедова…», «Сенсационная новость! Радикальное средство от пота ног! Цена 90 коп. пара…», «Порошок для моментального уничтожения волос „Депилаторий“…»

Буквы кричали, прыгали, взлетали восклицательные знаки. Дождь уже подмыл краски, обнажив фанеру и тронутое ржавчиной железо. Из раскрытых окон чайной вкусно пахло горячим хлебом. За стеклами аптеки таинственно мерцали синие флаконы.

…«Миллионы людей покупают ароматические лепешки „Ричард Вердо“ для моментального производства разных наливок, настоек и коньяка прекрасного качества, вкуса и аромата. Требуйте везде! Цена 30 коп. коробка!», «Оптовая торговля сеном. Кутько», «Парижский шик! Длинн. Ожерелье, имитация цвет, камней —6 руб. Серьги —3 руб. 20 коп.!»

С того дня, как впервые увидел что-то подобное в окне первого этажа частного дома, когда долго, с чувством недоумения и какой-то обжигающей обиды глядел на расписанный от руки квадрат рекламной картонки, прошло два года — казалось, можно было бы уже привыкнуть. И все же не мог. Куда ни глянь — отовсюду на тебя смотрят позолоченные вывески, лакированные надписи, названия наливок, сыров, обуви, одежды… Новая экономическая политика. Вечерами горят фонари над входами во вновь открытые рестораны, возле подъездов синематографов начинают фланировать дамочки на высоких каблуках с горжетками из лисьего меха. Кажется, еще недавно под стенами этих же зданий валялись в пыли опухшие от голода, отечные люди… По заводам и учреждениям в фонд голодающих Поволжья, Сибири и Украины отчисляли крохотные доли хлебной пайки.

Завшивленные эшелоны ползли по разбитым железнодорожным колеям, миллионы тифозных в обморочном бреду валялись на вокзалах и в переполненных госпиталях. Где тогда были обладатели идеальных средств и радикальных снадобий, разве их секретные запасы не должны были прожечь землю? Но вот… За чисто вымытыми стеклами витрин в слюдяном отражении пасмурного утра плывут розовые лица и белоснежный крахмал передников, забрызганное дождем фальшивое золото торговых вензелей толстомясо отсвечивает свежим лаком…

Простуженно загудел главный колокол собора. Отвечая на его густой бас, затявкали, неистово заколотились малые колокола и разом все смолкли, лишь один из них запоздало вякнул надтреснутым голосом. У хмурого здания трудовой биржи уже вытянулась очередь безработных. Держа под мышками сухие веники и свертки с одеждой, строем прошла военная команда в субботнюю баню.

Глоба легонько ударил лошадь вожжами по крупу, и она перешла на легкую рысь, железные ободья колес линейки запрыгали по булыжникам.

Вот и окраина города — покосившиеся домишки, крытые соломой и толем, листы ржавой жести, прижатые плоскими камнями, подслеповатые окошки и крошечные палисадники с кустами крыжовника и сирени. В одной из хат, третьей с края, по переулку Речному, прошло детство Тихона. Отец его работал клепальщиком на Паровозостроительном заводе, мать уборщицей в конторе, а старший брат учеником в кузнечном цехе. На гражданской под Царицыном погиб отец, мать умерла от тифа, брата отправили в далекий южный городок на партийную работу — остался Тихон один. Устроился в отцовский цех — на ножных горнах грел заклепки. Громадные паровозные котлы гремели под ударами молотов, их круглые бока были прострочены аккуратными рядами головок. Люди объяснялись друг с другом словно глухонемые — беззвучно раззевая рты. От чада и железной пыли, сбиваемой кувалдами с дребезжащих стальных листов, першило в горле.

Приземистый забор Паровозостроительного уже давно тянется вдоль дороги. За ним виднеются прокопченные цеха с разбитыми окнами. Несколько кирпичных труб воткнулось в низкое небо, — лишь одна дымит, выпуская размытый деготь пережженного угля. На проходной ворота распахнуты, видна заводская площадь, заваленная трубами, покрытыми битумом. Тощая лошадь с трудом тащит телегу, прогнувшуюся под тяжестью металлической стружки — нагребли вилами выше холки, увязали промасленной веревкой, словно крестьянский воз с сеном, прокаленная канитель свисает путаными клочьями. Значит, работает механический цех, там, под монотонный шлепающий гул ременных трансмиссий стальные резцы сдирают с заготовок горячие ленты, свиваются они в тугие яблоки, которые рабочие сдергивают проволочными кочережками на пол. Разламываясь, они хрустят под подошвами сапог, как сухари, мерцающей крошкой забивая щели между рифлеными плитами.

Ветер дохнул со стороны завода и вместе с каплями дождя принес сладковатый дух горящего кокса и остывающего в изложницах чугуна. Глоба долго провожал взглядом распахнутые ворота проходной, все поворачиваясь назад, пока шею не заломило. Завод отдалялся, был он похож на древний город, отгороженный крепостной стеной, — между кирпичными цехами с узорными башенками по углам, с высокими фронтонами и окнами, расчерченными мелкими переплетами, лежали узкие улочки, вымощенные камнем, с узкими, двоим не разойтись, тротуарами, вдоль которых бежали темные ручьи, запятнанные нефтью и керосином.

Если честно говорить, то Глобе следовало бы повернуть оглобли и въехать в заводской двор. И войти под гулкие своды клепального, где его друзья-корешата стоят у раскаленных горнов, ногами нажимая на педали мехов, одновременно шуруя клещами в слепящем коксовом пламени, как черти в преисподней, черные от сажи. И там, стоя на сквозном ветру пролета, заорать бы ликующим голосом, заглушая перестук молотов и корытный гул пустых котлов:

— Братва-а! Не узнали Тишку?! Ну дае-е-ете! Аль забыли начисто?!

А может, и правда забыли молоденького парнишку в отцовском, не по росту длинном бушлате с медными пуговицами, в развалюхах-ботинках солдатского образца. Вдруг не признать им члена комсомольской цеховой ячейки Тишку Глобу в милицейском командире с малиновыми петлицами на углах серой шинели? На его голове франтовато примятая зеленая фуражечка с крошечным лаковым козырьком, витые шнуры обрамляют шитый золотом щиток с алыми серпом и молотом.