АНТАРКТИДА:Четвертый рейх - Богдан Сушинский

Усевшись в кресло у камина, Дениц с удовольствием откинулся на его кожаную спинку и положил ноги на журнальный столик. Это была его любимая поза, которую он редко мог позволить себе в рабочем кабинете в Берлине, но в которой с удовольствием благоденствовал здесь, в своей северной резиденции. Конечно же, здесь «растленно» действовал на него этот старинный, прекрасно реставрированный голландскими мастерами узниками камин, усаживаясь возле которого, Дениц начинал чувствовать себя устранившимся от каких-либо дел аристократом. И это он, сын скромного инженера-оптика из фирмы Карла Цейсса!

Впрочем, аристократизм Карл Дениц всегда воспринимал, не как наследственный дар, а как внутреннее состояние духа. А что касается Викингбурга… Существовало несколько серьезных мотивов, которыми он мог объяснить свою приверженность к этому замку на берегу Северного моря. Но даже самому себе гросс-адмирал слишком неохотно признавался, что на самом деле устремляется сюда не для того, чтобы,6ыть поближе к морю и базе «Конвоя фюрера», а чтобы отдалиться от всего того, что происходило сейчас в высших эшелонах власти в Берлине, Решительно отдалиться, якорь им всем в брюхо!

Еще до окончания учебы в Мюрвике его назначили вахтенным офицером легкого, крейсера «Бреслау» и осенью того же 1913 года возвели в чин лейтенанта. Господи, а ведь это же было ровно тридцать лет назад! Отметить бы с теми, с кем уходил в свой первый поход. Вот только много ли их осталось?

В Первую мировую, в середине лета 1915-го, крейсер «Бреслау», который поддерживал тогда союзнический турецкий флот, подорвался на русской мине неподалеку от Босфора. Тогда Дениц чуть было не распрощался с морем. Нет, его не ранило, и со службы его никто не списывал, однако получилось так, что пока крейсер ремонтировали, Дениц вынужден был переквалифицироваться на пилота-наблюдателя и вести воздушную разведку в районе боевых действий в Галлиполи.

«А ведь первой миной, на которую ты как моряк нарвался, все же была русской! – вдруг открыл для себя глубинный, провидческий смысл этого давнего происшествия гросс-адмирал. – Хорошо, что тогда ты так и не воспринял это событие как вещий знак. Он мог бы тяготеть над всей твоей службой».

– Господин гросс-адмирал, – вырвал его из водоворота времени и ностальгических воспоминаний суховато-армейский голос адъютанта Наубе, – командир объединенной «стаи» «Конвоя фюрера» коммодор Штауф ждет вашего приглашения.

Дениц взглянул на капитан-лейтенанта, как на ворвавшегося в его тихую обитель варвара, тем не менее поднялся и медленно направился к столу. Однако не успел он опуститься в кресло, как в то же мгновение ожил телефон имперской связи и на том конце провода вновь послышался голос личного адъютанта фюрера:

– С вами, гросс-адмирал, будет говорить фюрер.

– Коммодора – сюда! – тотчас же приказал Дениц, прикрыв ладонью трубку. – Быстро!

По просторному кабинету Вилли Штауф проходил, как по палубе только что всплывшей подводной лодки. Приземистый, худощавый и по-кавалеристски кривоногий, он мог служить: наглядном пособием того, каким не бывает и быть не должен даже самый захудалый из истинных арийцев. К тому же это его лицо – помесь венгерского цыгана с внебрачным потомком какого-то, как выяснилось, «литовского татарина»… Не зря на флоте за ним закрепилась кличка Азиат, к которой, кстати, он относился как ко вполне приемлемой и соответствующей.

Зато подводником этот восточный пруссак был отменным: сдержанным, расчетливым и коварно безжалостным. Каким и должен быть ученик вице-адмирала фон Готта. Уж кем-кем, а своим Азиатом комендант Рейх-Атлантиды может гордиться.

Впрочем, Дениц и не скрывал, что специально назначает командирами конвойных «стай» учеников и соратников вице-адмирала, чтобы хоть таким образом морально поддержать старика

30.

Январь 1939 года.

Перу. Вилла «Андское Гнездовье»

в окрестностях Анданачи.

Солнце зашло за тучу на самой вершине хребта, и какое-то время Севилио Кодар (он же Теодор Готт) и доктор Ми-кейрос напряженно следили за тем, как, приготовив кинокамеру, Норманния мечется над краем обрыва, между двумя скалами, нетерпеливо поджидая, когда солнце, наконец, снова выглянет.

В кинокамере, которой Норманнию снабдили на секретной германской базе в Пунта-дель-Эсте, еще оставался какой-то там метр пленки, и она, с упорством, присущим только профессиональным репортерам, стремилась увековечить на ней пылающий солнечный шар, багрово освещающий все это таинственное плато с загородной виллой и «священными» плитами. Каждая, из которых и в самом деле воспринималась Микейросом как послание некоей древней цивилизации грядущим поколениям латиноамериканцев.

– Не будем ей мешать, сеньор Кодар, -коснулся его плеча доктор Микейрос. – Коль уж для нее это так важно.

– Мы с сеньорой Менц собирались снять документальный фильм о жизни современных латиноамериканских индейцев, о которых в Европе и, в частности, в Германии знают очень мало; и вдруг узнаем, что в Анданачи живете вы, человек, который собрал множество… Кстати, сколько плит вам уже удалось собрать, доктор Микейрос?

– Более трех тысяч.

– Невероятно! Как собиратель, вы заслуживаете памятника…

– Или плиты, – мрачновато пошутил Микейрос, имея в виду плиту надгробную.

Доктору было за пятьдесят: худощавый, с удлиненным, аристократическим, но довольно изможденным лицом, он напоминал обедневшего странствующего испанского идальго, который решил возродить здесь, в далеких чужих горах, славу и величие своего древнего рода.

– Однако собраны не все плиты… – запустил пробный шар барон фон Готт.

– По моему убеждению, далеко не все. Если охватывать все области знаний, то можно предположить, что еще около двух тысяч плит не обнаружены, находятся где-то в частных коллекциях или же уничтожены. Когда я говорю о количестве плит, то исхожу из того, что некоторые пиктограммы поддаются расшифровке только после того, как удается соединить вместе две, или даже три «священные» плиты. То есть авторы этих пиктограмм хотели, чтобы их знания достались потомкам только тогда, когда они сумеют их расшифровать, а значит, уровень их развития достаточен для того, чтобы этими знаниями разумно воспользоваться.

– И какова же история их происхождения? – спросил фон Готт, наблюдая как, увлеченная своим «фотографическим виденьем» пейзажа, Норманния то переходит от скалы к скале, то вдруг замирает на самом краешке плато» словно жрец – на вершине жертвенной горы, на которой вымаливает у неба помощи, прозрения, чуда. И это уже не было игрой на публику или профессиональным «отрабатыванием» своей диверсионной легенды.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});