Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

— Смейтесь, смейтесь, — непримиримо проговорил шеф, уже держась за полог палатки. — Во всяком случае, смех освежает мозги, действует на человека примерно так же, как умывание. Советую читать писателей, умеющих смеяться серьезно, — Анатоля Франса, например… Можно О’Ген–ри, но он, на мой взгляд, местами излишне легковесен.

Удивительней всего, что Станиславу сделалось легко, будто он сразу, одним махом, очистился от некоей скверны, донимавшей его давно и мучительно.

— Ничего, малыш, ничего, — сказал он, примирительно похлопывая Витьку по плечу. — Можешь целовать некрасивых девушек. Я тебе даже советую. У них иной раз встречается нечто, чего не найдешь ни у какой писаной красавицы. И они умеют дорожить чувством. Может, у меня именно потому в семейном плане решительно не задалась жизнь, что я всегда гонялся за чем–то эфемерным, как жизнь мотылька–однодневки. Живи своим умом, малыш. Плюнь на чьи–то советы. И на мои. Ведь все, что я тут у костра сегодня наболтал, — это, знаешь ли, плюнуть и растереть.

Как бы пропустив его слова мимо ушей, очень тихо и очень серьезно Витька спросил:

— Далеко ли отсюда до острова Рождества?

— На кой он тебе ляд?

— Может ли достигнуть сюда радиация?

— Ха! Плюнь… Возможность радиации — а она ничтожна — не худшее, что нас здесь может ожидать.

Он как–то сник, потупился и долго сидел молча.

Но вдруг встрепенулся. Уже поднимаясь, ударом каблука вышиб из–под себя бочку. Зевнул, расправил плечи.

— Гораздо ближе до того острова, где отощавшие японцы, выброшенные вместе со шхуной зимним штормом, пожрали друг друга с потрохами.

— Я что–то не уловлю связи, — сказал Витька.

— Не нужно во всех случаях насильственно устанавливать связь, стремиться к рискованным параллелям, — устало заметил Станислав. — Не нужно чрезмерно усложнять и без того достаточно сложное наше бытие. Ха! Самураи, что с них возьмешь? Дремучая Азия. Склонность к харакири…

— Наш бы Зиганшин…

— Вот видишь, — усмехнулся Станислав, — наш Зиганшин… У него иного рода закваска. Не на тех хлебах взращен. — Он воззрился на безмятежно и бесконечно что–то жующего Егорчика. — Послушай, может, ты по–братски поделишься с нами тем, что так утомительно долго жуешь? Все–таки коллектив — это сила, которая…

Егорчик извлек из–за щеки кусок вязкой смолы.

— Это смола, — сказал он. — Тут много на берегу смолы, море выбрасывает. Она очищает зубы.

— А зачем тебе чистые зубы? Для какого пира? Егорчик не удостоил его ответом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

О том, что на острове есть лежбище сивучей, догадывались еще в старом лагере, хотя в справочной литературе оно не было отмечено. Вероятно, из–за малочисленности, или же морские львы облюбовали эти места недавно.

Как бы там ни было, а Витька, постоянно шныряя по острову, забираясь все дальше через отроги и ущелья, наконец, достиг самых головокружительных участков побережья. Не стоило и помышлять спуститься здесь к морю, так безнадежно обрывались базальты, раздробленные в воде на множество кекуров, расплюснутые лепешками.

Вот на тех–то рифах, соединенных с берегом узкими перемычками (в прилив сюда захлестывала вода, и рифы становились островками), Витька обнаружил несколько сивучей–самцов и при них десятка два–три маленьких, с коротким лоснящимся мехом самочек.

От тоски по сытной еде, по доброму куску печенки у него на минуту потемнело в глазах, вдруг замутило и обильно начала выделяться слюна. Он сплюнул.

Просто сказать — сивучи! Они совсем рядом, но как спуститься? Базальт порода крепкая, выветривается медленно, поэтому непропуски стоят гладкие, будто маслом смазанные, — не уцепишься, не нащупаешь ногой расщелину… Нужна веревка! Окажись в лагере веревка, Витька никому не стал бы и говорить, что обнаружил лежбище. Стащил бы у Егорчика ружье, и готово — навались, ешь, от пуза!

В лагере, конечно, обрадовались найденному лежбищу. Сгоряча. Но когда Станислав уяснил на месте незавидную позицию, с которой нужно было завоевывать сердце и печенку льва, он небрежно бросил:

— Лично мне это лежбище не светит.

— М–да–а, — протянул шеф, критически щурясь. — А нет ли возможности спуститься дальше по берегу?

— Спуститься можно, — сказал Станислав, — только

там лежбища не окажется. А сюда вы не проникнете, вы же видите непропуски!.. Эти львы — в каменной клетке.

Не солоно хлебавши, возвратились в лагерь, хотя еще долго каждый строил планы проникновения к сивучам.

Витька, правда, никаких планов не строил. Он, если разобраться, запросто мог еще прожить и без сивучей. Он не какой–нибудь прожора вроде Егорчика — вот где ненасытный человек. А сам пальцем о палец не ударит, чтобы раздобыть какое–нибудь пропитание.

На всякий случай Витька задался целью обследовать весь берег, где можно, спускаясь вниз, а где нельзя, глядя сверху. Нужно разведать местность досконально — может, и обнаружится дополнительный резерв пропитания.

Особенно его радовало, когда удавалось спуститься к воде. Тут кипела жизнь — верно говорил Станислав, что нужно только присмотреться.

Иногда он вспугивал уток–каменушек, сидевших на яйцах. Яиц, к сожалению, было мало — небрежно снесенные, они торчали где попало между зазубринами камней. Может, потому и утки назывались каменушками. Всякий раз Витька завороженным взглядом провожал вспорхнувшую каменушку. Удирая по–над водой, она как–то механически точно и законченно выпрастывала сзади лапки, будто самолет поджимал шасси. Точно так же поджатые, особенно прелестно лапки выглядели у топорков — красные на черном подбрюшье.

Витька яиц не трогал — разобьешь, а оно, может, насиженное. Лучше подождать, вот вылупятся каменушки, вот они подрастут… все–таки мясо, да еще какое! Дичь.

Опасаясь соблазна, Витька старался обходить сидящих на яйцах каменушек, но утки так сливались с камнями, что иногда он едва не наступал на них. С шумом и фырком прядали они из–под ног, будто рядом взрывалась хлопушка.

Витька уже мог отличить серую чайку от морской, а кайру от гагары. Не говоря о топорке — благодаря своему клюву он имел такую ярко выраженную внешность, что спутать его с другой птицей было просто невозможно. Недаром топорка называли когда–то морским попугаем. В общем Витька уже разбирался кое в чем, кое–какие у него поднакопились сведения о фауне и флоре пустынных северных островов, и он вполне мог, громко говоря, ассистировать Станиславу, следовать за ним во всех его вылазках в глубину острова и по берегам. Ведь Станислав не сидел все время у костра. Он с толком проводил здесь время. Но у Витьки что–то уже не лежала душа с ним общаться.

Вот и нынче Станислав ушел куда–то чуть свет, даже чая не дождался. Хотя какой там чай — напьется дождевой воды в луже, и тот же самый будет эффект. Шеф экономит заварку железно.

Одному бродить даже лучше. Никто тебя походя не шпыняет, что не туда пошел, не так сел, не то сделал. Витька уже привык в одиночку. Он мог даже, не опасаясь насмешек, потолковать с чаенышами на их птичьем языке, то есть такими словами, какие они должны были бы принять доброжелательно. Кто принимал, а кто — нет. Они ведь тоже были разными, чайки, и птенцы их тоже имели свой наследственный, врожденный каприз. Да и как им не проявить характера, впервые увидев чудовище вроде Витьки с нестерпимо блестящими линзами позаимствованного у шефа бинокля? Которые поглупей, те изо всех сил тщатся пролезть в какую–нибудь расщелину не больше игольного ушка и застревают, выставив пухово–мягкий задок, и беспомощно дрыгают лапками, внезапно лишенными упора. Те, что порасторопней, вперевалочку бегут к воде, еще не умея на ней держаться, но уже инстинктивно чувствуя в ней друга; их накрывает взрывчатыми, шумно пузырящимися брызгами прибоя, безжалостно окатывает, опрокидывает, валяет, и вот они уже карабкаются прочь, страшно обескураженные, мокрые и жалкие; вода непонятно почему оказалась вдруг стихией более враждебной, чем даже тот хищный великан у гнезда. Есть молчуны: смотрят на пришельца неосмысленно да знай помалкивают, полагая, вероятно, что кричи не кричи — один конец; решительно безразличные к ударам судьбы, они напоминают философов–стоиков. Но есть и нахалы, откровенные наглецы, берущие, так сказать, сразу на бога, — эти никуда не бегут, не спасаются, но не уповают на судьбу–злодейку, — о нет, они жутко вопят, пугают, мощно разинув черные. с розововлажным подбоем клювы; так и хочется бросить в эту разверстую емкость копеечку, чтобы не вопили почем зря.

В тихой заводи между рифами Витька залюбовался узкими, как тесьма, водорослями, сплошь усыпанными бисером пузырьков и оттого радующими глаз, как ленты в жемчуге. Вот тут–то, под водорослями, и увидел Витька весло, окольцованное медью в том месте, где оно обычно вставляется в уключину. Весло лежало глубоко, хотя сразу могло показаться, что окуни руку — и достанешь. Да и зачем Витьке весло? Мало, что ли, такого хлама на берегу — если не весел, то обломков мачт, трюмных досок?.. Однако же вид оно имело свежий, еще не замшело, не обросло ракушками. Он подумал: может, сейчас за поворотом, за тем мысом, ему откроется что–то и поважней весла?