Дело - Чарльз Сноу

Найтингэйл прошептал что-то Брауну. Кроуфорд, нисколько не задетый этим воинственным выпадом, внезапно оживился и приготовился было вступить в спор, но Доуссон-Хилл снова ринулся в бой:

— Да, кстати, ваша интересная позиция в отношении, — вы, кажется, назвали его существующим обществом, не так ли? — наводит меня на мысль задать вам еще один вопрос. Какие, собственно, отношения существовали между вами и профессором Пелэретом?

— Хорошие.

— Но из ваших слов у меня создалось впечатление, что отношения ваши были несколько более близкими, чем те, что обычно бывают между весьма прославленным профессором и — прошу извинить меня — никак еще не проявившим себя молодым аспирантом. Иными словами, вы пытались создать у нас впечатление, что он постоянно забегал в ваш кабинет, делился с вами результатами своих опытов и так далее, как будто вы были равноправными сотрудниками. И вы считаете, что это звучит правдоподобно?

— Так оно было на самом деле.

— Но не могли бы вы указать нам какую-нибудь причину, которая заставила бы нас поверить в правдоподобность этого? Разве вы не давали профессору Пелэрету достаточных поводов для того, чтобы он был с вами, наоборот, менее близок, чем с другими аспирантами?

— Не знаю.

— Но вы должны знать. Ведь ни для кого не секрет, что профессор Пелэрет был, как говорится, консерватором до мозга костей?

— Консерватором он, конечно, был.

— Это факт? И активным консерватором?

— Если хотите, да.

— Разве он не просил вас прекратить открытую политическую деятельность, пока вы работаете в его лаборатории?

— Что-то в этом роде он говорил.

— И что вы на это ответили?

— Я сказал, что сделать этого не могу.

— Разве он не протестовал, когда вы выступали в поддержку организации, именовавшейся, насколько я знаю, «фронтом»? «Всемирный ученый совет мира», кажется, так она красноречиво называлась?

— Полагаю, что протестовал.

— Вы должны знать. Разве он не предъявил вам ультиматум, что, если вы еще хотя бы раз выступите в подобного рода организации, вам придется оставить работу в его лаборатории?

— Я не назвал бы это ультиматумом.

— Но по существу это так?

— Доля правды в этом есть.

— Так как же увязать все это с той картиной — картиной очень трогательной, должен сказать — безоблачной дружбы профессора с учеником, на которой, по-видимому, зиждятся все ваши объяснения.

Говард уставился в пространство. Доуссон-Хилл продолжал:

— Пойдем дальше. На мой взгляд, как ни подходить к этому, ваши объяснения звучат совершенно нелогично. Если мы допустим хотя бы на минуту, что профессор Пелэрет действительно совершил нелепейший подлог, а также допустим реальность этой весьма трогательной картины — дружбы профессора с учеником, — тогда мы неизбежно должны будем прийти к выводу, что он Попросту дал вам свои экспериментальные данные, а вы преспокойно использовали их в своей диссертации и своих статьях, выдавая за собственные. Не так ли?

По-видимому, этот пункт тоже был подсказан Найтингэйлом. Довод был веский. С самого начала Фрэнсис и Мартин были неспокойны на этот счет.

— Во всех своих работах я ссылаюсь на источники.

— Но ведь это означало бы, что вы пользовались плодами его труда?

— Все интерпретации в диссертации мои собственные.

— И вы считаете, что такое поведение профессора Пелэрета или ваше, если уж на то пошло, может показаться правдоподобным?

— Говорю же, что так оно было на самом деле.

Доуссон-Хилл пригладил свои и без того гладкие волосы.

— Я вас недолго задержу, доктор Говард. Понимаю, что все это должно казаться вам достаточно скучным. Да и судьи провели утомительный день.

Было уже около пяти часов. Солнце, описывая свой круг, перешло на другую половину двора и теперь пробивалось в окно, находившееся за спиной Найтингэйла, и, пока Доуссон-Хилл задавал свои последние вопросы, он осторожно выскользнул из-за стола и опустил еще одну штору.

— Последний вопрос: когда ваш труд подвергся критике, советовались ли вы на этот счет с кем-нибудь из ваших коллег здесь? Советовались ли вы вообще с кем-нибудь?

— Нет.

— Вы ничего не предпринимали. Вы ни с кем не делились тем, что профессор Пелэрет имел обыкновение снабжать вас фотографиями. Вы не делились этим ни с кем, если я не ошибаюсь, в течение нескольких недель. Мистер Эллиот, — Доуссон-Хилл вежливо, чуть свысока улыбнулся мне, — не щадил усилий, чтобы доказать тут нам правдоподобность этого. Скажите же мне теперь, кажется ли это правдоподобным вам самому?

— Так оно и было.

— Благодарю вас, ректор. Больше вопросов к доктору Говарду у меня нет.

Доуссон-Хилл откинулся назад в кресле, элегантный, непринужденный, с таким видом, словно ничто в мире его не волновало и не тревожило.

— Ну что ж, — сказал Кроуфорд, — день сегодня и правда был утомительный. Как человек пожилой, скажу, что всем нам послужит только на пользу, если мы объявим перерыв до завтрашнего дня. Члены суда старейшин уже имели возможность задавать вопросы Говарду. (Во все время заседания Кроуфорд упорно называл Говарда просто по фамилии, как будто тот все еще оставался его коллегой.) Есть ли у кого-нибудь из старейшин желание спросить его еще о чем-нибудь сейчас?

Уинслоу с покрасневшими глазами, но на удивление бодрый, сказал:

— Я рассматриваю этот вопрос, ректор, как заданный с приставкой частицы «num»[31].

— А как вы, Эллиот? — сказал Кроуфорд.

Пока Доуссон-Хилл вел перекрестный допрос, я подготовил целый ряд встречных вопросов. Однако, взглянув на Говарда, я быстро выбросил все их из головы.

— Только один, ректор, — тут я повернулся к Говарду. — Послушайте, — спросил я, — был совершен подлог. Вы ведь не совершали его?

— Нет!

— По вашему мнению, совершен он был Пелэретом?

Даже тут он не ответил на вопрос сразу.

— Полагаю, что так, — помедлив, сказал он.

— Ни в чем, так или иначе связанным с этим подлогом, вы неповинны?

— Ну конечно, неповинен, — ответил он резким, сдавленным голосом.

Я сделал знак Кроуфорду, что я кончил, и Говард, как автомат, откинулся на спинку кресла. Меня вновь охватило непонятное чувство, которое нет-нет возвращалось в течение всего дня, — даже не чувство, а скорее предчувствие неминуемой беды. Совершенно так же он говорил, когда я считал его виновным. Теперь — насколько я вообще мог быть в чем-то уверен, когда дело касалось другого человека, — я был убежден в его невиновности. И в то же время его слова не убеждали меня, а, напротив, будили недоверие. Его слова, несмотря на то что умом я понимал, что он говорит правду, звучали так же фальшиво, как когда я слышал их впервые.

Глава XXIX. Плохая услуга старому другу

Вернувшись к себе после заседания, я прилег на диван. Падавшие на ковер косые солнечные лучи успели сильно удлиниться, прежде чем я пришел наконец к твердому решению. Я подошел к телефону и позвонил: сначала в столовую колледжа — сказать, что не буду обедать сегодня вечером, потом Мартину — попросить его собрать после обеда верхушку проговардовской партии.

— В моем кабинете? — только и спросил Мартин.

На секунду я задумался. В колледже ничто не проходило незамеченным. Не успеем мы кончить разговор, как о нем уже станет известно всем. Затем я подумал, что чем меньше прятаться, тем лучше. Это же не обычный судебный процесс, во время которого адвокату не положено разговаривать со своими свидетелями. Все, что нам оставалось, — это жесткая тактика. Итак, поев в одиночестве у себя, я отправился в кабинет к Мартину через ярко освещенный ровным предвечерним светом двор.

Когда я подымался по лестнице, меня нагнал шедший из профессорской Фрэнсис Гетлиф. В приемную Мартина мы вошли вместе. Там нас уже ждали Мартин со Скэффингтоном и, к моему удивлению, Том Орбэлл.

Первым обратился ко мне с вопросом Том:

— Ну, как все сошло?

— Плохо! — ответил я.

— Очень плохо? — спросил Мартин.

— Катастрофически! — сказал я.

Мы поставили кресла полукругом у окон, из которых поверх крыш открывался вид на запад, на яркое, еще не закатное небо. Я сказал им, что на всем свете не найти свидетеля хуже Говарда. И добавил, что и сам я оказался далеко не на высоте.

— С трудом могу поверить, — заметил Фрэнсис Гетлиф.

— Нет, — сказал я, — толку от меня было мало.

Затем я продолжал:

— Многие провели бы все это гораздо лучше. Но — и об этом-то как раз я и хочу поговорить с вами — не уверен, что кто-нибудь вообще сумел бы добиться положительного результата. Должен сказать вам, что при том, как дела обстоят сейчас, и при том как они, по всей вероятности, пойдут дальше, я считаю, что у этого человека нет ни малейшего шанса на успех.