Священный Цветок. Суд фараонов - Генри Хаггард

– О сын глупца! – воскликнул он. – Ты утверждаешь, что можешь видеть скрытое от других людей, но я говорю, что в твоих устах лживый дух! Ты назвал меня трусом за то, что я не такой большой и сильный, как ты, и не могу удержать быка за рога. Но в моем желудке больше ума, чем у тебя в голове. Где были бы теперь все вы, если бы не «трусливая Пятнистая Змея», которая сегодня дважды спасла жизнь всем вам.

Мы все с удивлением посмотрели на Ханса, не понимая, каким образом он дважды спас нам жизнь.

– Говори скорее, Пятнистая Змея, – сказал Мавово, – иначе я не услышу конца твоей истории. Как мог ты помочь нам, сидя в своей норе?

Ханс начал шарить в своих карманах и в конце концов извлек из них спичечную коробку, в которой оставалась всего одна спичка.

– Вот этим, – ответил он. – Разве никто из вас не понимает, что люди Хассана попали в западню? В то время как вы сидели на горе, повесив головы, словно овцы перед тем, как их зарежут, я пробрался через кусты и принялся за работу. Огонь – удивительная вещь. Сначала вы делаете его маленьким, потом он растет, как ребенок, делаясь все больше и больше. Он бежит с быстротой лошади, никогда не уставая, и всегда голоден. Я сделал шесть маленьких огней. Последнюю спичку я сберег, так как у нас их осталось очень мало. После этого я ушел через северные ворота, прежде чем огонь успел пожрать меня, своего отца, Сеятеля Красного Семени!

Мы с восхищением смотрели на старого готтентота. Даже умирающий Мавово поднял голову и пристально смотрел на него. Ханс, у которого теперь прошла досада, продолжал спокойным голосом:

– Когда я шел обратно к баасу, жар от разгорающегося огня заставил взойти меня на высокое место около западной части ограды. Оттуда я увидел, что происходит у южных ворот. Я понял, что арабы неизбежно прорвутся через них, так как наших там было очень мало, Поэтому я немедленно побежал к Бабембе и другим вождям и сказал им, что охранять ограду больше нет надобности и что они должны поспешить на помощь к сражающимся у южных ворот, иначе все погибнет. Бабемба послушался меня, и мы пришли сюда как раз вовремя.

Мавово снова заговорил медленным, прерывающимся голосом.

– Никогда больше, – сказал он, обращаясь к Хансу, – не будешь ты называться Пятнистой Змеей, о маленький желтый человек, который так велик и чист сердцем! Смотри! Я даю тебе новые почетные имена, под которыми ты будешь известен от поколения до поколения. Эти имена: «Свет Во Мраке» и «Господин Огня»!

После этого он закрыл глаза и потерял сознание. Через несколько минут его не стало. Но почетные имена, данные им перед смертью Хансу, навсегда остались за старым готтентотом. С этого дня ни один туземец не осмеливался назвать его каким-нибудь другим именем.

Бушующее пламя постепенно становилось все меньше и меньше, пока наконец совсем не погасло. Мазиту возвратились с последней битвы на рыночной площади (если только это можно было назвать битвой), неся в руках большие охапки ружей, отнятых ими у арабов, большинство которых бросило свое оружие, пытаясь спастись бегством. Но можно ли было рассчитывать на спасение, находясь между разъяренными дикарями с одной стороны и бушующим пламенем с другой?

Мазиту привели к нам пленных. Среди них я узнал отталкивающее, изуродованное оспой лицо Хассана-бен-Магомета.

– Не так давно я получил твое письмо, в котором ты обещал сжечь нас живыми на костре, – сказал я. – Сегодня утром я снова получил от тебя известие, принесенное мальчиком, товарищей которого ты убил. На то и другое я послал тебе свой ответ. Если ты не получил его, то оглянись и прочти его, ибо он написан здесь на понятном для всех языке.

Этот изверг бросился на землю и молил о пощаде. Увидев миссис Эверсли, он подполз к ней и, схватив ее за платье, стал просить ее заступиться за него.

– Ты сделал меня своей рабыней, после того как я ходила за тобой во время болезни, – ответила она, – и без всякой причины хотел убить моего мужа. Благодаря тебе, Хассан, я провела лучшие годы своей жизни среди дикарей, в одиночестве и отчаянии. Однако я прощаю тебя. Но чтобы я больше никогда не видела твоего лица!

Она освободилась от него и ушла со своей дочерью.

– Я также прощаю тебя, хотя ты перебил моих людей и заставил меня мучиться в течение двадцати лет, – сказал брат Джон, бывший одним из самых истинных христиан, каких я когда-либо знал.

Он последовал за своей женой и дочерью.

Тогда заговорил старый король Бауси, легко раненный в сражении.

– Я рад, Красный Вор, что эти белые люди простили тебя, ибо их великодушный поступок заставит меня и мой народ считать их более благородными, чем мы считали их до сих пор. Но знай, о убийца и мучитель людей, что судья здесь я, а не белые люди! Посмотри на свою работу! – Он указал сперва на ряды мертвых зулусов и мазиту, потом на горящий город. – Посмотри и вспомни, какую участь готовил ты нам, не сделавшим тебе никакого зла! Смотри! Смотри! О гиена в образе человека!

Тут я тоже ушел и никогда не пытался узнать, что сталось с Хассаном и остальными пленными. Кроме того, всякий раз, когда Ханс или кто-нибудь из туземцев начинали рассказывать мне об этом, я приказывал им придержать свой язык.

Эпилог

Мы остались победителями и должны были благодарить за это свою судьбу.

Однако ночь, наступившая после «Битвы у ворот», была очень печальной, по крайней мере для меня, ибо я сильно скорбел об утрате своего друга Мавово, преданного Самми и нескольких храбрых зулусских охотников. Кроме того, меня волновало предсказание старого зулуса относительно того, что я также найду себе смерть в битве. После всего пережитого за последние дни у меня появилось желание жить более спокойной жизнью.

Далее, изменившаяся к вечеру погода не располагала к веселости, так как вскоре после заката солнца пошел сильный дождь, продолжавшийся почти всю ночь. Укрыться от него нам было негде, и мы, равно как и сотни лишенных крова мазиту, испытывали от него крайние неудобства.

Однако дождь в конце концов перестал, и взошедшее на следующий день солнце приветливо засияло на небе.

Когда мы обсушились и обогрелись, кто-то подал мысль посетить сгоревший город, в котором пожар был окончательно потушен проливным дождем. Я согласился скорее из любопытства, нежели по какой-либо другой причине, и все мы (за исключением брата Джона, оставшегося при раненых), в сопровождении Бауси, Бабембы и многих мазиту, перебрались через развалины южных ворот и направились по усеянной трупами рыночной площади к тому месту, где стояли наши хижины. От них остались только дымящиеся кучи пепла.

Я чуть не плакал, глядя на них и думая о нашем сгоревшем багаже, без которого обратный путь представлял большие затруднения. Но делать было нечего, и мы отправились дальше через обгоревшие развалины королевских хижин к северным воротам. Ханс, внимательно осматривавший, по своему обыкновению, все, что попадалось на пути, шел вместе со мною позади всех. Вдруг он положил мне руку на плечо и сказал:

– Баас! Я слышу голос духа. Вероятно, это дух Самми просит нас, чтобы мы похоронили его.

– Вздор! – сказал я, но все-таки прислушался. Теперь мне тоже показалось, что я слышу исходящие неизвестно откуда слова:

– О мистер Квотермейн! Будьте добры открыть двери этой печи.

В первый момент мне показалось, что я схожу с ума. Однако я вернул обратно остальных, и все мы прислушались. Вдруг Ханс бросился вперед, словно такса, почуявшая крота, и начал разгребать щепкой кучу пепла, который был еще слишком горяч для того, чтобы его можно было брать голыми руками. Мы снова прислушались и на этот раз ясно услышали голос, исходивший из-под земли.

– Баас, – сказал Ханс, – это Самми, сидящий в яме для зерна.

Тут я вспомнил, что почти перед каждой хижиной были вырыты такие ямы, служившие хранилищами для зерна. В описываемый мною момент они были пустыми.

Вскоре мы расчистили это место и подняли камень, снабженный отверстиями для вентиляции. Под ним оказалась яма в десять футов глубиной и в восемь шириной. Вслед за этим из нее показалась голова Самми, рот которого был открыт, словно у рыбы, дышащей воздухом. Мы вытащили его из ямы.

– Ох, мистер Квотермейн, – сказал он, – я жертва слишком верной службы. Оставить все наше ценное имущество на разграбление врагу было свыше моих сил. Поэтому я сложил все в эту яму и уже собрался уходить. Вдруг мне показалось, что сюда кто-то идет. Я влез в яму, прикрыв ее над собою камнем. Вскоре началось сражение. Кто-то поджег город, и все кругом запылало. Я слышал, как надо мной бушевало пламя. Потом пепел засыпал выход, и я не мог поднять камня, который так накалился, что к нему нельзя было притронуться. Здесь я просидел всю ночь, задыхаясь от жары и все время боясь, как бы не взорвались лежавшие около меня два бочонка с порохом. Наконец я потерял всякую надежду и уже приготовился умереть, подобно черепахе, живьем зажаренной бушменом, как вдруг услышал ваш приветливый голос. Я буду очень благодарен вам, мистер Квотермейн, если вы дадите мне какой-нибудь успокоительной мази, так как я весь обожжен.