Полное собрание рассказов - Ивлин Во

Вскоре я сделал первый ход — пригласил их с Роджером на ленч, — хотя был уверен, что никто из друзей — ни один из тех, от которых я хотел бы отмежеваться, — никогда бы не решился на подобный шаг. Я сделал это с соблюдением всех формальностей, пригласил за несколько дней в письме к Люси, понимая, что все это станет большим сюрпризом для Роджера. Он позвонил мне и спросил:

— Люси говорит о каком-то твоем приглашении на ленч. Как это понимать?

— Так вы придете?

— Да. Думаю, да. Но что все это означает?

— Ничего особенного. Просто приглашаю вас на ленч, и все.

— Почему?

— Но в этом нет ничего необычного. Почему бы не пригласить молодоженов? Просто жест вежливости.

— А ты не приведешь с собой тех чудовищных иностранцев, с которыми общался за границей?

— Нет, ничего подобного.

— Знаешь, все это как-то странно на мой взгляд. Написать письмо и все такое прочее…

Я повесил трубку.

Люси ответила столь же официальным согласием. Я изучал ее почерк. (Я ожидал, уж сам не знаю почему, что это будет округлый девичий почерк из эпохи, наступивший после изобретения гравировальных досок. Но вместо этого) она писала как мужчина. (И использовала, насколько я заметил, авторучку; явление для девушек довольно необычное.)

«Дорогой Джон.

Мы с Роджером будем рады встретиться с вами за ленчем в „Ритце“ во вторник в 1.30.

Искренне ваша

Люси Симмондс»

Не уместней ли было написать просто «ваша» после обращения «Дорогой Джон»? Я долго соображал, что она хотела этим сказать. Другая бы девушка могла написать это ни к чему не обязывающее «ваша» без всякой задней мысли, но Люси не могла позволить себе отклонений от нормы. Сам я закончил послание к ней припиской: «Привет Роджеру».

А не проявила ли она чрезмерного официоза, повторно обозначив место и время? Писала ли быстро, не раздумывая, или же немного погрызла колпачок ручки?

Бумага, несомненно, принадлежала хозяину, сдавшему им жилье, выбор ее был отмечен безупречным вкусом. Я даже принюхался к письму — показалось, что от него исходит еле уловимый запах туалетного мыла.

И тут я возмутился и устыдился своего поведения. Ну разве это не идиотизм — сидеть и размышлять над какой-то запиской? И вместо этого принялся соображать, кого еще пригласить в компанию — ну уж определенно, то не должен быть человек из шайки, которую она привыкла считать «друзьями Роджера». С другой стороны, ясно, что праздник устраивается для нее. Роджер не должен был первым догадаться, что этих людей просто используют как фон. В конце концов, после долгих размышлений и одного-двух неверных предположений, я остановил выбор на даме-новеллистке средних лет, женщине безупречной репутации, и Эндрю Дезерте с супругой — чрезвычайно общительной паре. Увидев этих гостей, Роджер впадет в еще большее недоумение. Я так и видел, как он на протяжении всего ленча сидит и пытается вычислить, с чего это вдруг мне вздумалось потратить пять фунтов таким странным образом.

Лично мне ленч доставил огромное удовольствие. Люси заговорила о живописи моего отца.

— Да, — сказал я, — в то время это было в моде.

— О нет, я вовсе не о том, — с искренним удивлением заметила она и продолжила свой рассказ о том, как однажды остановилась перед витриной на Дьюк-стрит, где было выставлено огромное батальное полотно отца, которое по частям собирали два специально нанятых солдата. — Думаю, эта картина достойна дюжины хвалебных колонок в газетах-еженедельниках, — добавила она.

— Как у Киплинга в «Свет погас», — вставила женщина-новеллистка.

— Вот как? Не знала. — И она сообщила, что никогда не читала Киплинга.

— Это подчеркивает десятилетнюю разницу в нашем возрасте, — заметил я, и беседа приняла более личный характер: мы начали обсуждать различия между людьми, рожденными до Первой мировой, и теми, кто родился после нее, а в конечном счете — разницу между мной и Люси.

В «Ритце» у Роджера всегда проявлялись признаки мании преследования. Ему не нравилось, когда за соседними столиками оказывались знакомые нам люди, которых сам он не знал, а когда официант подал ему не то блюдо (по ошибке), завел свою шарманку — мне не раз доводилось слышать эти его высказывания именно здесь.

— Все эти модные рестораны во всем мире одинаковы, — проворчал он. — Непременные двадцать процентов чаевых, всегда больше столиков, чем могут обслужить официанты. И рабочему люду сильно, надо сказать, повезло, потому как только богачи могут уловить разницу в этом мире навязчивой роскоши. Есть идея, как Голливуд может показать подобное заведение. — Он все больше проникался интересом к этой теме. — Метрдотель похож на посла, поклонами приветствует знаменитых красавиц, которые возникают на незаложенных акрах ковра. Посмотрите на бедного Лоренцо — вон он стоит там, отчаянно потеет в высоком воротничке, прокладывает дорогу для неряшливых и старомодных американцев со Среднего Запада…

Но успеха эти его высказывания не возымели. Люси, насколько я понял, сочла, что жаловаться, будучи гостем, по меньшей мере неприлично. Я заметил, что те самые «американцы со Среднего Запада», над которыми смеялся Роджер, оказались не кем иным, как лордом и леди Сеттингхем. А затем Эндрю завел разговор, который Роджер никак не мог поддержать: почему послы выглядят как метрдотели. Дама-новеллистка пропела панегирик Среднему Западу, который прекрасно знала, а Роджер — нет. Так что выбранная им тема должного развития не получила. Все это обошлось мне дороже пяти фунтов.

Когда Люси день или два спустя ответила мне аналогичным приглашением, я подумал: вот девушка, воспитанная в лучших традициях.

Но сначала позвонил Роджер:

— Послушай, ты свободен в среду вечером?

— Пока еще не знаю. А что?

— Хотел пригласить пообедать с нами.

— Надеюсь, не в половине седьмого у театра Финсбери?

— Нет. Все эти дни я работаю допоздна в комитете (по поставкам в Красный Китай).

— Тогда во сколько?

— О, в любое время после восьми. Разодеваться не обязательно, приходи в чем хочешь.

— Ну а вы с Люси как?

— Думаю, все же принарядимся. На тот случай, если кто захочет продолжить вечеринку.

— Короче говоря, званый обед?

— Ну, что-то в этом роде.

Было ясно, что бедняга Роджер вовсе не в восторге от этого светского гриба, что вдруг вздумал прорасти прямо у него под носом. На тот случай, если безликий телефонный разговор будет воспринят неправильно, Люси уже отправила мне записку. Не в моем характере высмеивать эти коротенькие послания, но я начал. А поняв, что этому следует положить конец, решил ответить по телефону, днем, когда Роджера обычно дома не бывало. Но он оказался дома и сам снял трубку.

— Хотел бы поговорить с Люси.

— Да?

— Принять приглашение на обед.

— Но ты ведь уже принял.

— Да, но подумал, что лучше сообщить ей об этом лично.

— Что ж, хорошо. А я уже боялся — ты забудешь.

Неловкая создалась ситуация.

А сам обед от начала до конца стал настоящим бедствием. Приглашенных было десять человек, и одного взгляда на сборище оказалось достаточно, чтоб понять: на этом мероприятии Люси присутствует из чувства долга. Иными словами, здесь собрались люди, которых по той или иной причине она считала своим долгом пригласить. Она собрала нас вместе словно в качестве жертвоприношения богам классной комнаты, где учеников принимают и рассаживают как попало. Даже мистер Бенвел был здесь. Он не знал, что Люси снимает меблированный дом, и без конца восхищался обстановкой и поздравлял ее.

— Мне нравится, когда лондонский дом выглядит лондонским домом, — твердил он.

Роджер справлялся со своими обязанностями великолепно, с сардоническим выражением лица, что появлялось у него в моменты стресса. Я видывал его в таком настроении и уважал, а также понимал, что мое присутствие придаст изюминку его представлению. Весь вечер он только и делал, что мучил меня расспросами; неужели я стал объектом пародии на самого себя? Я был его слушателем и зрителем, не Люси.

Судьба, поджидавшая меня за этим обедом, стала очевидна, как только я вошел в столовую. То была кузина Люси Джулия, младшая из двух девушек, о которых рассказывал мне Бэзил, та самая, чей светский дебют чуть не испортило замужество Люси. Впрочем, как я сразу почувствовал, к трагическим последствиям это не привело. Джулия в полной мере обладала того рода шармом — веселая, миниатюрная, мягкая, напористая, уступчивая, льстивая, дерзкая, — что так ценится сильной половиной англосаксонской расы. И без лондонских сезонов она вполне могла устроить свое счастье.

— Джулия поживет у нас. Она большая ваша поклонница, — сказала Люси в привычной ей манере девушки с Пойнт-стрит; манере, присущей и Роджеру, но только более мягкой и с элементом загадочности, словно при игре в шарады. Но сказала она, как позже выяснится, правду.