Мой золотой Иерусалим - Маргарет Дрэббл

— Здравствуйте, — сказал он. — Мне показалось, что я вас узнал. Ну и бедлам, бывает же такое! Как вы думаете, что нас всех здесь удерживает?

— Не знаю, — ответила Клара — Наверное, просто нежелание сдаваться без боя.

— Как вы смотрите на попытку потанцевать? — спросил он.

— По-моему, — с опаской произнесла Клара, — нам это вряд ли удастся.

— Ну почему же, — возразил молодой человек. — Могут, конечно, наступить на ногу, но в остальном…

Бедная Клара не знала, что делать; ей мучительно, безумно хотелось согласиться, она радовалась как маленькая, что он ее пригласил, что не постеснялся ради этого пройти через весь зал; но мысль, что придется в этом кошмарном платье выйти из укромного угла на всеобщее обозрение, да еще и танцевать, — эта мысль повергала ее в ужас. Танцевать Клара не умела, она это делала всего три раза в жизни на школьных вечерах, не считая занятий, посвященных премудростям полек, мазурок и тарантелл, которые вряд ли могли ей сейчас пригодиться. Но с другой стороны, как она могла ему отказать — если она откажет, то зачем и по какому праву она, спрашивается, сюда явилась? Нет, такое ложное положение было не по ней, оно попахивало трусостью, и Клара, улыбнувшись, позволила вытянуть себя туда, где было посвободнее.

Все оказалось не так страшно. Из-за неимоверной тесноты ни о каких сложных па не приходилось и думать. Даже самым искусным парам удавалось в лучшем случае еле-еле топтаться взад-вперед. Притиснутая к груди партнера, Клара рассудила, что ее неуклюжести он при всем желании не заметит. Равно как и провисающего подола. Молодой человек довольно крепко прижимал Клару к себе, стараясь, чтобы в нее никто не врезался. У него были густые блестящие волосы, лежащие, словно симметричные лепестки желтого цветка. Клара гордилась и им, и собой, но счастья при этом не ощущала — слишком велико было напряжение. В его манере тоже сквозила скованность, он почти не разговаривал, тратя все внимание на избежание столкновений. Когда он в пятый раз, не справившись, наступил Кларе на ногу, она остановилась и с улыбкой, не веря собственной дерзости, произнесла:

— Нет, так все же не годится. Давайте, оставим это занятие, а? — и изумилась полной естественности своего голоса, не выдавшего ее ни единым звуком.

Ее партнер остановился с заметным облегчением.

— Просто кошмар, — согласился он. — Мне так неудобно, я вам все ноги отдавил, прямо как нарочно. Может, лучше поищем чего-нибудь попить?

— А здесь есть? — спросила Клара.

— Вроде бы я что-то видел в одной из соседних комнат, — сказал он.

Они отправились на поиски. Клара радовалась, что не зря рисковала: разговаривать было куда приятнее, чем танцевать. Все, что она делала, ей всегда хотелось делать хорошо, а танцевала она плохо. Наконец в небольшой приемной они обнаружили бар, пробившись к которому через осаду жаждущих, молодой человек вернулся со скромной добычей.

— Немного, конечно, — сказал он, неся две бутылки с оранжадом и соломинки, — но лучше, чем ничего.

Они отошли в угол, стали пить и наконец-то познакомились: молодой человек восхитительно отчетливо произнес свое имя. Его звали Питер Харронсон. Кларе в его имени послышалось что-то знакомое и что-то скандинавское, но о его происхождении она предпочла не спрашивать, чтобы случайно не обнаружить своего невежества. По той же причине, когда они стали выяснять, кто где учится, у Клары моментально отлегло от сердца при известии, что он учится в Винчестере — о Винчестере она слышала, она знала, что это за школа, ей не пришлось притворяться, она действительно знала. И была очень довольна тем, с какой безупречной логикой отреагировала на эту информацию.

— Да? Значит, — сказала она, потягивая через соломинку, — вы в Париже не первый раз.

Он даже не спросил, почему она так решила; он принял это как должное.

— Да, — ответил он, — второй или третий.

— В таком случае, — Кларе казалось, она проявляет верх проницательности и искушенности, — чем вас мог привлечь этот школьный тур?

Как ни странно, Питера ее вопрос слегка обескуражил.

— Ну, как сказать… — ответил он. — Я решил, что будет весело. Ну, и остальные тоже ехали. Надо же было чем-то занять каникулы. Опять же, лекции. Нам сказали, что их стоит послушать.

— Правда? — спросила Клара. — По-моему, эти лекции — тоска невероятная. Я серьезно. Вам не показалось?

Но тут он ее не понял; для него смысл Клариного недовольства явно свелся к тому, что любые лекции — это всегда скучно, а не к тому, что прослушанное ими в Сорбонне было не на уровне: он явно придерживался несколько иного мнения и потому бросил — вскользь, неискренне, без выражения:

— Да-да, конечно; разумеется.

Клара, наученная несколькими годами опыта, что особо умничать не стоит, умолкла, не зная, что еще сказать. У Питера репертуар, судя по всему, тоже был исчерпан; им обоим хотелось поговорить еще о чем-нибудь, но оба не знали о чем. Они были слишком молоды. От этого молчания Клара все сильнее и сильнее смущалась своего уродливого платья, изношенных, дурацкого цвета туфель, своего разгоряченного лица. Ей хотелось уйти, но она не знала как. Прибегнуть к какому-нибудь примитивному искусственному предлогу было смерти подобно, но и сидеть, испытывая все большее унижение, Клара тоже не могла. Ее словно сковало, безжалостно пригвоздило к месту, но в этой скованности она на миг ясно прозрела то время, когда подобные ощущения навсегда останутся позади. Питеру пришлось действовать самому. Поднявшись, он предложил:

— Может, пойдем посмотрим, не стало ли посвободнее? Кто знает, вдруг желающих танцевать поубавилось?

Клара тоже поднялась и услышала, как отвечает:

— Большое спасибо, но если вы не против, я бы пошла и взглянула на себя в зеркало.

— Разумеется, — сказал он, — разумеется, — и даже проводил Клару до коридора, в конце которого находился дамский туалет, в котором Клара и скрылась и избавилась от Питера, а он — от нее. Она долго оставалась среди девочек с их обмороками, слезами и причитаниями из-за стрелок на чулках, а когда наконец вышла, Питер уже исчез. С облегчением в этом убедившись, Клара благополучно возвратилась к своей компании, где ее засыпали вопросами, свежими анекдотами и поведали о неслыханной, умопомрачительной выходке Джэнис, которая — все видели! — увела, да-да, у-ве-ла свою нынешнюю жертву куда-то, где больше свежего воздуха и меньше света, и с тех пор в родном кругу не появлялась.

Лежа ночью в постели, Клара думала о светлых волосах Питера Харронсона. И о руке итальянца, забравшейся к ней под чулок. И об Уолтере Эше. И пришла к выводу, что жизнь становится приятно насыщенной.

На следующее утро они уезжали. Здание вокзала, с которого уходил поезд, приводили в порядок; рабочие чистили стены, и Клара удивилась: зачем? Это же вокзал! Предложи кто-нибудь отскоблить вокзал в Нортэме, там бы в жизни не стали тратить на такое деньги. Но глядя на проявляющиеся из-под слоя копоти желтые плиты, Клара почти поняла, что это не только вокзал, но и произведение искусства: здание было украшено вычурными завитками, скульптурой, резьбой — хоть и некрасиво, но украшено.

Летом ее приняли в Лондонский университет, и она рассталась с Уолтером Эшем. Расставание произошло на лугу, где росли лютики и паслись молодые коровы. Однажды в жаркий полдень Клара и Уолтер отправились туда на велосипедах, она — с книгой, он — с намерением уговорить ее как можно больше обнажиться. Они лежали на уолтеровой куртке, Клара пыталась читать, Уолтер пытался с ней целоваться. Клара победила. Через час набежали облака, пришлось собрать вещи и вернуться к ограде, где были оставлены велосипеды. В дальнем конце поля, у ворот, паслись те самые коровы, и когда Клара с Уолтером приблизились, коровы развернулись им навстречу. Они стояли плотно в ряд, преграждая путь к воротам. Коров было около двадцати. Они не двигались.

Уолтер и Клара замедлили шаг. Клара испугалась; правда, она видела, что коровы еще маленькие, совсем телочки. Даже не бычки. И подумала про Уолтера: как он может, как он смеет медлить; хотя сама она помедлила, причем сознательно. Клара нерешительно стояла рядом с Уолтером, и в груди у нее клокотала буря презрения. Жестоко оскорбленная в самых нежных и гордых чувствах, она первая двинулась в сторону коров, и те послушно, тихо расступились, открывая путь к велосипедам и ей, и шагнувшему следом Уолтеру.

И тогда Клара без малейшего трепета подумала: я достойна лучшего, я пойду гораздо дальше, если мне будет за кем тянуться, я не хочу прокладывать путь другим, мне жаль тратить на это время.

Когда на следующий день Уолтер Эш ей позвонил, она не стала разговаривать. Она возвращала его письма нераспечатанными и выбросила все подаренные им мелочи. Остаток лета она провела у себя в комнате, лежа на кровати и пытаясь читать.