Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности - Андрей Ястребов

Суицидальные финалы современных художественных опусов на «русскую тему» списаны из произведений Чехова (Треплев в «Чайке», Иванов в «Иванове», дядя Жорж в «Лешем»), Горького (Актер в «На дне», Чепурной в «Детях солнца»), Найденова (Ванюшин в «Детях Ванюшина»). Некогда Вудхаус осмеял эту страсть героев русской литературы к суициду и привычной смертоносной развязке романов. На внутреннем рынке подобные тексты если и пользуются популярностью, то в рамках помпезных провинциальных фестивалей, юбилейных празднований или дюжины литературных конкурсов, имена победителей которых не знает никто.

По ту сторону кладбищенских настроений

Несложно увидеть, что сегодня массовый зритель более тяготеет к развлекательному продукту – философскому, интеллектуальному, познавательному, но так или иначе – развлекательному. И чаще всего отнюдь не отечественного производства, за исключением В. Пелевина. Оптовыми поставщиками мистики и фэнтези на российский рынок стали Кинг и Роулинг, психологической прозы – Мураками, приключенческой – Перес-Реверте, философской – Уэльбек, провокационной – Бегбедер.

Стоит обратить внимание и на оборотную сторону медали: сегодня отсутствуют имена писателей, которые, подобно Достоевскому, Толстому, Набокову, Солженицыну, были бы привечаемы западным читателем. Тиражи Марининой, Сорокина, Улицкой и Пелевина на Западе мало говорят об интеграции современной русской словесности в мировую культуру.

Всех нас со школьной скамьи настойчиво убеждали, что русскую литературу читают везде. Действительно, тиражи А. Пушкина, А. Толстого, М. Шолохова, переведенных на итальянский, финский, хинди и урду, поражали вселенским масштабом. Сегодня пришла пора усомниться в мировой востребованности русской культуры, особенно современной.

Один из героев Н. Демила весьма обстоятельно обобщает знания американцев о нашей русской гордости: «А-а, Пушкин! Русский поэт. Уже умер. Больше никакой информации». О любителях русской классики рассказывает Кристина Грэн. Один американец скрывался от налоговой полиции на островах, «я уверена, что в конце концов он сдастся полиции. В рюкзаке у него лежит томик Достоевского».

Раньше в сознании Запада Россия ассоциировалась с Толстым и Достоевским, и сейчас ассоциируется с Толстым и Достоевским. Подобное явление – выходит за пределы общемировых процессов. Для русских сегодня Франция более Бегбедер и Уэльбек, чем Мюссе и Золя. Англия – родина Роулинг, а потом уже Диккенса. А наши экспортные культурные товары остаются неизменными. Можно назвать не менее трех десятков западных фильмов, в которых герои носят с собой или читают романы Толстого и Достоевского – массмедийные свидетельства серьезного интеллектуального контекста.

Если голливудские персонажи не изменяют своим культурным пристрастиям, то русская культура XX – XXI веков в исполнении современных писателей, настойчиво отчитываясь в верности великой традиции, упрямо создает гигантские образцы провинциализма. В 30-е – 60-е годы XX века советская пропаганда и литература создавали образы круглолицых девушек и задорных юношей, поднимающих село или моральный дух на заводе, мечтающих научиться водить или собирать трактор. Романы 1970—1980-х стали тонуть в рефлексии и социальной депрессии с некоторыми элементами оптимизма. 1990-е и далее годы отечественная культура с изощренным вожделением принялась разрабатывать сюжеты с участием алкоголиков, наркоманов и проституток. Объяснение подобного тяготения к маргиналам было убедительным: это и есть «правда жизни», это своего рода выпад против пропагандистской цензуры и лакировки действительности.

На самом деле и та, и другая позиция упорно демонстрируют фальшь и надуманность. Истина находится даже не где-то посередине, а за пределами пропагандистских лозунгов и живописания бытия маргинальных субъектов. Советская и российская культура ХХ века активно занималась оживлением и имитацией устаревших ГОСТов культуры XIX столетия: интерес к маленькому человеку, исследование конфликта униженных и оскорбленных и т. д.

Ошибочность заклинательной и самогипнотической верности традициям русской культуры заключалась в том, что в XX веке словесность, даже сохранив верность жанрово-стилистическим особенностям Пушкина – Толстого, утратила свой философский и онтологический статус. Культура XIX века была заменителем и альтернативой религии, философии и политики. В XX веке все изменилось.

До 1990-х этим заменителем философии и религии была власть, после – массовая культура, столкнувшись с которой писатель сформулировал для себя одну-две перспективы: или говорить о вечном в пределах нарратива масскульта, или противостоять ему, обратившись к психологизированным, построенным по глубочайшему философскому образцу воспоминаниям о том, как он в босоногом детстве собирал с родном селе шишки-ягоды (варианты: испытывал несправедливость; целовался с девушкой в тихом Замоскворечье), бунинские ароматы (варианты: толстовский морализм; психологизм Достоевского) помогают ему сегодня держаться за мораль в нашем безнравственном мире.

Так или иначе, постепенно выкристаллизовалось несколько формул повествований: исповедальная – «я и 0,5 сантиметра вокруг меня»; социально-обличительная – «я и 100 тысяч страданий вокруг меня»; философская – «я и миллион мыслей вокруг меня», интеллектуальная – «я!»…

Для того чтобы практиковать подобные формулы, необходимо, чтобы литературная традиция, которой следует писатель, обладала неограниченным ресурсом, включающим широкий ассортимент жанров и концепций. Русская классическая литература, как никакая другая, отвечает этим требованиям, но (сейчас прозвучит главное) мифологический портрет русской классической литературы скован хрестоматийным представлением о ней как выразительнице чаяний, страданий, представленных в душераздирающей философско-спекулятивной интерпретации. Так нас выучили в школе. Так в институтах выучили наших учителей.

Про эту самую духовнополезность

Многие историки литературы, а вслед за ними и педагоги, в отборе материала ориентируются преимущественно на документы критики, иллюстрирующие в совокупности приблизительно целостный историко-литературный портрет писателя. Время показало серьезный изъян подобного подхода, более соответствующего задаче очередной мифологизации «школьного» образа классика.

Иная тенденция – фиксация пестрого калейдоскопа исторических событий, вписанных в канву разнообразных писательских размышлений – также ненадежна в качестве портретирования культурного феномена.

Даже синтез упомянутых подходов значительно не проясняет образ писателя, потому что ответы представляют собой умозрительные построения, отталкивающиеся от набора уже известных фактов.

Свою лепту во всеобщее околокультурное безрассудство вносят российские вузы, не меняющие требований к преподаванию гуманитарных дисциплин, продолжающие настойчиво учить духовнополезности классики без обязательств разъяснять эту самую духовнополезность на примере серьезного анализа того, как она художественно создается. Профессиональная уверенность в том, что проникновенные разговоры о нравственности героев писателей и есть сама беспримесная нравственность, стали уже синонимом истинной педагогической миссии. Печально то, что подобную эстетику подачи добротолюбивых идей в суконном обличии практикуют не шахтеры или домохозяйки, а компетентные профессиональные сообщества.

К примеру, мы все, следуя учителям, не приучены в классике видеть юмор – только сатиру, мы не привыкли обнаруживать человека – только персонификацию авторской идеи. Русская классика превратилась для нас в портретную галерею угрюмых людей, которые только и делали, что наставничали, мучались экзистенциальными проблемами, боролись и страдали душой.

«Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам…» – отчитался великий поэт. Наше профессиональное сообщество писателей, историков литературы и преподавателей словесности почему-то думает, что Пушкин именно им объяснился в большой любви. И отвечает поэту дурной взаимностью.

Поверхностное ревю массива душеспасательной информации, обрушивающейся на головы школьников и студентов, показывает, что на первый взгляд проповедь добра звучит убедительно и выглядит доказательно, так как в основном и исключительно опирается на факты, улики, свидетельства, взятые в художественной литературе, на железную логику писателей, которое были действенными апологетами добра в его провокационной репрезентации. При этом забывается, что в современном мире только классика, основанная на вере, предлагает образцы добра. Семья с ее патриархальными научениями ушла в прошлое вместе с Советским Союзом, идеология направлена на обогащение, национальная идея отсутствует. Казалось бы, следует приветствовать пропаганду морали на уроках и лекциях по литературе. Мы и приветствуем, только эффективность и педагогическая результативность подобной рекламы нулевая, если не сказать отрицательная по доходности: слушатели вынуждены воспринимать слово избитых истин в жанре банальности.