Серебряный молот - Вера Хенриксен

— Будет лучше, если я пройду через все это, — все так же спокойно сказала Ингерид.

И когда Ингерид сообщила, что она намерена сделать, Блотульф встал и ударил кулаком по столу.

— Нет, — сказал он. — Ты выставишь на посмешище и себя, и всех нас.

И он все еще качал головой, когда Сигрид во весь опор скакала обратно в Эгга.

Она нашла Финна возле его драккара; он смотрел на нее, не говоря ни слова.

— Не кажется ли тебе… — начал он наконец, но осекся, видя, как она запыхалась. Она бежала до самой пристани бегом.

— Ингерид послушалась тебя, — сказала она. — Возвращаясь домой, я видела ее на дороге, ведущей из Гьеврана.

Финн как стоял, так и сел на бухту троса, содрогаясь от хохота.

— Об этом долго будут помнить в округе, — сказал он и добавил задумчиво: — Теперь ее легче будет уговорить уехать на север…

Сигрид ничего не сказала, да и Финн вскоре успокоился. И когда он встал, вид у него был серьезным.

— Могу я одолжить лошадь? — спросил он.

— Хотела бы я знать, для чего.

— Я не могу допустить, чтобы она это сделала, — ответил он. — Я поеду и заберу ее.

— Бери себе столько лошадей, сколько надо! — сказала Сигрид.

И Финн был уже во дворе, когда она еще поднималась по холму.

Еще не увидев ее, он услышал вопли детей: они прыгали и скакали вокруг нее, а она, не обращая на них внимания, медленно продвигалась вперед. Она даже не подняла голову, услышав стук копыт, не видела, как он слез с коня и привязал его к дереву.

Он подошел и поднял ее.

— Думаю, ты быстрее доберешься до Эгга на спине коня, — сказал он, посадил ее на лошадь и сел сам. Крепко обняв ее левой рукой, он почувствовал, как она дрожит, стараясь удержаться от плача.

— Это что-то новое, — сказал он, — что ты стараешься не плакать.

Сигрид увидела их, подъезжающих верхом на коне, — и не знала, как ей быть. Но Финн решил проблему с такой непосредственностью, что Ингерид тут же залилась румянцем.

— Мне нужно побыть с Ингерид наедине, — сказал он. — Не могла бы ты сказать, куда мы можем отправиться?

Эльвир долго пробыл в Стейнкьере. Сначала они разговаривали с ярлом, потом они уединились со священником.

— Я пришел к выводу, что стоит попытаться последовать твоему совету, — начал Эльвир, — и искать мира в церкви.

Но Энунд подходил к этому еще более серьезно, чем он ожидал.

— Я слышал, что вчера ты был в Ховнесе на жертвоприношении…

— На этот раз я не участвовал в жертвоприношении, — ответил Эльвир. — Я пришел, когда все уже закончилось.

— Ты был там и ел жертвенную пищу, — сказал Энунд. — И пил, когда произносились тосты за богов.

— Да, — сказал Эльвир, — но я не вижу в этом ничего плохого.

— Если ты пришел ко мне за причастием, то мне решать это!

— Но что плохого в том, что я ел конину?

— Ты ел мясо, принесенное в жертву языческим богам.

— Но я больше не верю в богов. И что из того, если мясо и мед посвящены тому, кого не существует?

— Можешь быть уверен в том, что боги существуют, Эльвир. Это дьявол отвращает людей от Бога.

— Не хочешь ли ты сказать, что я перестал верить в богов, едва услышав, как ты говоришь, что следует верить в них?

Энунд был в замешательстве. Он любил Эльвира, но не мог понять его. И в глубине души Энунд считал, что боги — это злые силы, которые действительно существуют. Разве он сам не боролся постоянно против сил тьмы, властвующих над людьми? Съесть кусок жертвенного мяса, выпить чашу в честь богов — эти грехи казались ему совершенно непростительными.

— Эльвир, — сказал он, — я не дам тебе отпущения грехов, если ты не понимаешь, что поступил плохо.

Эльвир онемел. В конце концов ему пришлось задать священнику тот же самый вопрос:

— Ты считаешь, что должен прогнать меня потому, что я не верю в богов?

— Нет, ты все перевернул.

— Что же ты, собственно, имеешь в виду, Энунд?

— Я хочу сказать, что есть жертвенную пищу — это грех.

— Мне следовало подумать об этом, — сказал Эльвир, — я немного поспешил.

— Подожди, — сказал священник, видя, что Эльвир собирается уходить. Предчувствуя, что Эльвир так и останется со своими заблуждениями, он вдруг понял, как много значит для него спасение души этого человека: — Эльвир, ты не должен допускать, чтобы жертвенная пища преграждала тебе путь к Господу!

— Это не я выдумал, — ответил Эльвир.

Энунд боролся с самим собой; у него не было никаких оснований принимать Эльвира как блудного сына. Если забыть эту историю с жертвоприношением, думал он, не принимать это так серьезно, в надежде на то, что Эльвир со временем все поймет…

Но он чувствовал, что, как бы он не хотел этого, он не может пойти против собственной совести.

— Эльвир, — растерянно сказал он, — вспомни Торберга, вспомни, как он умер, без причастия и без отпущения грехов… Ты не должен отправляться на битву, не решив для себя этот вопрос! С Торбергом случилось несчастье, когда он плыл из Эгга на юг, построив корабли в Стейнкьере. Он причалил во Фросте, чтобы переночевать там. И на него напал человек, желавший отомстить ему за позор своей дочери, и убил его.

— Ты мог бы, конечно, отпустить мне грехи, в которых я сочту нужным исповедоваться, — продолжал Эльвир.

Энунд задумался.

— Нет, — сказал он. — Ты не можешь торговаться с Богом.

Эльвир опустил голову, но потом снова взглянул на священника.

— Я могу поклясться тебе, что больше никогда не буду есть жертвенное мясо, — сказал он, — так что в будущем это будет для меня грехом, потому что это будет считаться нарушением клятвы.

— Для тебя и вчера это было грехом, — ответил священник. — И если ты не сознаешься передо мной в этом грехе и не раскаешься в нем, я не смогу дать тебе отпущение грехов.

— Не меньшим грехом было бы мое лицемерие, — сказал Эльвир. — И я не считаю, что поступил плохо.

— Значит, ты не веришь мне, священнику, что совершил грех?

Эльвир покачал головой.

И они расстались с сожалением.

***

— Ты должна пообещать мне вот что, Сигрид: если я не вернусь назад, окрести детей и окрестись сама.

Голос Эльвира казался чужим, когда он произносил эти слова, монотонным и вымученным. И в глубине его глаз, под маской равнодушия, которое он пытался напустить на себя, скрывалась боль.

Боль была на его лице и в последнее утро перед отъездом на юг, и еще что-то знакомое и близкое и в то же время чужое и далекое, путающее ее. И чувство, которое она испытывала к нему, ничего общего не имело с обычной тоской. Ведь Эльвир, привыкший говорить с ней обо всем на свете, в эту последнюю ночь молчал о том, что мучило его.

За день до отъезда он вернулся из Стейнкьера в мрачном настроении, это она заметила. И когда он сказал, что беседовал со священником, она подумала, что, возможно, это и испортило ему настроение.