Людовик и Елизавета - Евгений Маурин

Дурное настроение еще усилилось, когда утром послу принесли две депеши. В одной Амело очень сухо выговаривал послу, что до сих пор им еще не сделано ничего существенного в известном ему деле, что донесения маркиза всегда очень интересны и романтичны, но недостаточно дельны для дипломата. В этих донесениях сказывается скорее поэт, романист и фантазер, чем государственный муж. Амело заканчивал свою отповедь настоятельной просьбой ускорить надлежащий ход событий.

Во второй депеше тот же Амело сообщал послу, что верительные грамоты готовы и будут привезены маркизом де Суврэ, назначаемым к Шетарди в качестве атташе. Кроме верительных грамот маркиз де Суврэ передаст на словах кое-какие инструкции, которые французское правительство не хочет доверять посольской почте. Новоназначенный атташе выедет в Россию недели через две.

— Значит, через две недели он будет уже здесь! — с неудовольствием буркнул Шетарди.

Сам по себе Суврэ не был ему особенно страшен. Шетарди не раз слышал от парижских друзей, что этот маркиз — просто ограниченный чудак, нечто вроде шута при Людовике XV. Но с маркизом приедет его личный секретарь, о чем посол был извещен еще ранее, и вот этот-то секретарь и может наделать ему, Шетарди, много хлопот; ведь секретарем была… Жанна Очкасова!

С Анной Николаевной Очкасовой Шетарди лично знаком не был, но зато он был очень дружен с Луизой де Майли, а Полину де Вентимиль знавал еще маленькой девочкой. Только по настоянию обеих фавориток Шетарди и получил место посла в России — Флери стоял за кандидатуру графа Вольгренана, серьезного и талантливого дипломата, которого почему-то затирали, несмотря на протекцию кардинала. По просьбе Полины Шетарди тайком приезжал из Берлина в Париж на одну ночь, чтобы тайно переговорить о русских делах. И вот тогда-то Полетт очень много рассказывала ему про Жанну, про ее историю с Бироном, ненависть к правительнице (в то время просто принцессе) Анне Леопольдовне, приверженность к царевне Елизавете. Из этих рассказов маркиз составил себе понятие о Жанне Очкасовой как о человеке недюжинном, решительном, твердом, и опасался, что теперь она будет всюду совать свой нос. Через Суврэ она будет осведомлена о поступках и шагах его, Шетарди. Через подругу найдет возможность сноситься прямо с королем. Пойдет кроме того сама к царевне Елизавете… А вдруг да ей удастся вывести на свежую воду ту двойственную игру, которую он вел до этого?

"Нет, надо действовать, надо взяться за дело царевны, — решил маркиз. — Но как сделать самому первый шаг? Ведь до сих пор он все время уверял, что сейчас предпринимать ничего нельзя? Разве попробовать сегодня же съездить в ресторан Иберкампфа?[59]"

Размышления Шетарди были прерваны появлением Пьера, доложившего, что господин Шмидт желает видеть его высокопревосходительство.

— Проси! Проси! — радостно ответил Шетарди.

"Вот и отлично! — подумал он, — мы сейчас же пошлем Шмидта к царевне Елизавете!"

— Я зашел узнать, нет ли чего-нибудь новенького, — сказал Шмидт-Столбин, с робкой надеждой поднимая взор на посла.

Он страшно изменился, побледнел, осунулся; даже глаза утратили прежний блеск, что, впрочем, очень шло к его гриму пожилого человека.

— Есть, есть, — ответил Шетарди, — и я очень рад, что вы пришли именно теперь: вы мне очень нужны… Но что с вами, дорогой мой? Вы больны? У вас очень плохой вид!

— У меня старая болезнь, маркиз, — ответил Столбин с грустной улыбкой. — Вы знаете ее… Эта болезнь — невозможность отыскать самого дорогого мне человека и необходимость сидеть сложа руки…

— Какая редкая верность в наш век! — воскликнул Шетарди. — Мне кажется, что вы — единственный человек, способный на такую упорную, неугасающую страсть. Вы более похожи на тех старомодных рыцарей, которых воспевают старые немецкие баллады, чем на современного дворянина!

— Что же, — ответил Столбин, — в моих жилах течет кровь старомодных немецких рыцарей, отличавшихся верностью и постоянством во всем — как в любви, так и в войне… Однако зачем именно я вам понадобился?

— Вам придется сейчас же отправиться к царевне и передать ей то, что я скажу вам. Только придумайте такой костюм и грим, чтобы вас не узнали…

— Не беспокойтесь! — ответил Столбин, который несколько оживился при известии, что он получит возможность отправиться на поиски Оленьки Пашенной, — недаром же перед отъездом сюда я прошел целых два курса — один, под руководством известного химика о действии различных кислот и иных специй на кожу, другой — под руководством лучшего французского актера — о гриме!

— Однако вы сами говорили, что этот тип… словом агент принца Антона, как будто узнал вас?

— Да это потому, что я никак не рассчитывал столкнуться с ним. Но теперь, когда я знаю, что за мной следят сыщики — уж наверное это он натравил на меня Каина, — теперь-то я приму все меры для изменения голоса и глаз. Собственно говоря, в этом и заключается все искусство преображения…

— Да я только так, к слову заметил… Отправляйтесь теперь же, потому что, наверное, вечером и ночью за входящими и выходящими во дворец следят больше, чем в течение дня. Передайте ее высочеству следующее.

Во-первых, фельдмаршал Миних подал в отставку, которая принята. Это случилось вчера, и очень возможно, что царевна уже знает об этом. Но она наверняка не знает, что об этой отставке сегодня будут объявлять народу под барабанный бой. Это — очень тяжелое оскорбление храброму фельдмаршалу, и он кинется к ее величеству, чтобы предложить свои услуги. Эта мысль пришла в голову Линару, и по его совету над дворцом царевны установлен строжайший надзор. Если только Миних отправится к ее высочеству и будет принят ею — их обоих немедля приказано арестовать. Об этом-то и необходимо предупредить ее высочество.

Во-вторых, мне достоверно известно, что правительница приказала немедленно заготовить манифест, объявляющий ее императрицей в случае смерти малолетнего императора. Ввиду того, что Иоанн VI все еще страдает непонятными желудочными припадками, это намерение грозит большой опасностью для наших планов, так что надо что-нибудь предпринять.

В-третьих, я только что получил известие, что сюда приезжает мой атташе, маркиз де Суврэ, а с ним под видом его секретаря известная вам девица Жанна…

— Очкасова? — радостно воскликнул Столбин. — Господи, вот радость-то! Это — такой милый, сердечный человек, такая редкая женщина!

— Да, да, — сказал маркиз, — я много слышал о ней. Однако не будем терять времени даром! — Шетарди позвонил и, когда в кабинет вошел Пьер, сказал ему:

— Пьер, проводите господина Шмидта в ту комнату, где он обыкновенно занимается!

В коридоре послышался осторожный, но быстрый топот удалявшихся шагов. Однако никто не обратил на это внимание.

— Простите, ваше высокопревосходительство, — сказал Шмидт, — но прежде чем я приступлю к разработке проекта соглашения, который вы мне поручаете, мне хотелось бы выяснить еще один темный пункт!

— Хорошо. Пьер, выйдите пока и подождите у дверей. Ну, в чем дело?

— Вы сказали, что манифест, заготавливаемый правительницей, грозит серьезной опасностью нашим планам, а потому надо что-нибудь предпринять. Но значит ли это, что вы остаетесь при первоначальном требовании как земельных уступок в пользу Швеции, так и обязательства предоставлении Франции торговых преимуществ?

— Гм… Видите ли, дорогой мой, от моего имени вы ничего не говорите. Но если ее высочество сама предложит этот вопрос, то скажите, будто слышали от меня, что известные уступки могут быть сделаны, однако, конечно, небольшие, потому что должны же Швеция и Франция получить что-нибудь за свою помощь? Но окончательное соглашение по этому поводу возможно только при личном свидании, которое теперь я считаю слишком опасным. А пока пусть ее высочество пошлет ко мне Лестока — мы с ним выработаем основную схему соглашения.

— Хорошо! — сказал Столбин, внутренне торжествуя, так как тенденция к уступкам непреклонного прежде посла обещала некоторый успех в будущем.

Самые разнородные чувства волновали его, когда он шел по коридору в сопровождении Пьера. Он был рад повидать милых парижских друзей, думал, что Анна Николаевна Очкасова могла быть ему очень полезной в розысках Оленьки, тем более, что она — крайне добрый человек и непременно поможет, если будет возможность. Думал он также о крушении ненавистной брауншвейгской четы и печалился составлением манифеста, который мог внести нежелательные осложнения. Полный всеми этими думами, он машинально запер дверь комнаты, задернул занавеску и направился к потайному ходу.

X

НЕЖДАННО-НЕГАДАННО

Медовый месяц Ваньки Каина и Алены кончился очень быстро, и вскоре для молодой настали плохие времена. Ведь Ванька никогда особенно не любил Алены и домогался ее капиталов, а не сердца. Конечно, Алена была очень слабой бабой, и в первое время Каин мысленно шутил, что получил весьма недурное приданое к капиталам Алены. Но она очень быстро надоела ему; в ней было что-то нездоровое, липкое, бесстрастно-чувственное, фальшивое, лицемерно-покорное. Ваньку раздражали ее вечные «Ванюшенька», "светик", «милостивец» и тому подобные заискивающие словечки, произносимые неизменно подобострастным голосом; раздражали униженные, змеино-гибкие позы, за которыми чувствовалось змеиное жало, глубоко припрятанное до удобного случая. Словом, он был пресыщен женою и уже подумывал, что пора бы «прибрать» ее, тем более, его сердце было серьезно затронуто одной из приятельниц Алены, не обращавшей на него внимания, что разжигало его еще больше.