Людовик и Елизавета - Евгений Маурин

Безуспешно ходя вокруг не дававшейся ему тайны, Жан упустил другой секрет, который мог бы, пожалуй, дать ему больше реальных благ, чем первая. Однажды вечером он заметил, что во двор въезжает таинственная карета со спущенными занавесками, которая и прежде привлекала его внимание. Жан как раз собирался улизнуть в игорный вертеп, но тут решил воспользоваться благоприятным случаем, дававшим ему возможность подглядеть на этот раз посетителя, чего прежде ему никак не удавалось. Однако, увидав, что это — какая-то женщина (ее лицо он не мог видеть), Жан только презрительно пожал плечами и спокойно ушел. Он знал, какой ловелас его хозяин, знал, что интрижки маркиза насчитываются десятками, но видел в этом просто забаву умеющего пожить человека, а никак не деловое занятие посла, последнее же его совершенно не интересовало!

Между тем, если бы Жан дал себе труд последовать за таинственной посетительницей, то он увидел бы, что благодаря редкой рассеянности Пьера (в любовных делах Ше-1 тарди всецело доверял камердинеру) была возможность проскользнуть в комнату, откуда можно было подслушать разговор посла с гостьей. А из этого разговора он усмотрел бы, что фрейлина ее высочества правительницы Анны Любочка Оленина подслушивает государственные секреты и сообщает их французскому послу. Дорого заплатила бы Анна Леопольдовна за подобное разоблачение!

Действительно, Любочка и на этот раз, как всегда, явилась к маркизу с важными открытиями. Сначала, конечно, надо было отдать долг важности — "ведь они так долго, так долго не виделись, целую вечность!" У Любочки был в спальне Шетарди свой особенный шкаф, где хранились кое-какие запасные принадлежности ее туалета. И вот, когда ласки "милого Жака" порядочно растрепали ее, Любочка накинула на голые плечи легкий кружевной пеньюар и, усевшись на колени Шетарди, принялась весело болтать, помахивая по воздуху крошечными туфельками, одетыми прямо на босую ногу.

— Ну, что новенького на нашем горизонте, крошка? — спросил Шетарди, наливая Любочке рюмку старого вина.

— Мой милый, чего-чего, а уж новостей у нас всегда много!.. Просто не знаешь с чего и начать. Для начала нечто сенсационное: граф Морис Линар просил и получил руку Юльки Менгден!

— Быть не может! — воскликнул Шетарди, от изумления чуть не роняя бутылки с вином. — Ты чего-нибудь не поняла!

— Уж поверь, мой милый, что я никогда ничего не спутаю! Я понимаю, что это должно казаться очень странным, но это — факт. Предложение Линара принято и одобрено правительницей. Пока еще помолвка будет держаться в большой тайне, но через несколько месяцев ее объявят официально. Вероятно, это приурочат к июню-июлю, когда правительница предполагает разрешиться от бремени. Этим думают зажать рот разным сплетням, которые неминуемо будут высчитывать, что со времени вторичного приезда Линара[58] в Россию до июля пройдет как раз положенное время…

— Но я все-таки не понимаю… Ну да, женитьба Линара, одобренная правительницей, может послужить известной ширмой, но женитьба именно на Менгден — вот тут я окончательно смущаюсь в догадках. Ведь и без того правительница делила свою нежность между Линаром и Юлией Менгден. Да ведь теперь Анна Леопольдовна должна известись ревностью, тем более, что она не будет знать, кого к кому ревновать — Линара к Юлии или Юлию к Линару!

— Они все трое отлично устроятся! Вот именно, ко всякой другой женщине Анна стала бы ревновать, а к Юльке!..

— Но это — какое-то странное сочетание…

— Почему? Нисколько! Юлька — человек с очень сильным, властным характером, у нее совершенно мужской склад характера и злые языки уже давно прохаживаются на этот счет. Она будет держать в струне и правительницу, и Линара — и пикнуть им не даст, вроде строгого мужа. Это будет отличный тройственный союз!

— Странные дела творятся в России!

— Да при чем же здесь Россия? Ведь все трое — немцы, милый мой!

— Ну, а еще что есть у тебя новенького?

— Новенькое есть, но не столь пикантное. Вот например; Миних подал в отставку и она принята.

— Любочка! — вскрикнул Шетарди, — но это известие в тысячу раз важнее, чем десять свадеб фавориток с фаворитами! Как же это случилось?

— Миниха сгубил Остерман, который не мог простить ему премьерство. Ты, вероятно, знаешь, что в январе, во время болезни фельдмаршала, правительница издала указ, которым разграничивала деятельность министров. Остерману поручалась гражданская часть, Миниху оставлялась только военная…

— Я, конечно, знаю это. Но ведь Миних примирился с этим?

— Временно. Он, видно, надеялся, что ему все-таки удастся взять верх над Остерманом. К тому же Миних представлял собой прусские интересы, а Остерман — австрийские…

— Да, Миниху была обещана Фридрихом крупная сумма, если ему удастся удержать Россию от вмешательства в пользу Австрии в войне за австрийское наследство!

— Ну вот, видишь, это-то и заставляло его, должно быть, мириться с умалением своей власти. Но когда Миних узнал, что без его ведома правительница решила заступиться за Австрию и послать Марии Терезии тридцатитысячный вспомогательный корпус…

— Что? — вскрикнул посол. — Так это уже решено? И ты молчишь об этом? Но, помилуй Бог, Любочка, у тебя удивительный талант ставить самые важные вещи на последний план! Когда же это решено?

— Сегодня, но когда будет приведено в исполнение — неизвестно! Это легче сказать, чем сделать…

— И Миних из-за этого подал в отставку?

— Дело было так. Миних, вероятно, узнав о состоявшемся решении, явился сегодня к правительнице и хотел видеть ее. Правительница приказала ответить, что она не может принять его; если же ему что-нибудь нужно, пусть обращается в порядке субординационных сношений к своему начальнику, генералиссимусу принцу Брауншвейгскому. Этим Миниху хотели показать его место. Фельдмаршал рассердился и подал прошение об отставке, а та тут же была принята. Менгден была очень недовольна этим — ведь она родственница Миниха — и под предлогом головной боли ушла к себе. Но Линар поспешил утешить правительницу. Между прочим, завтра будут с барабанным боем объявлять на улицах об отставке фельдмаршала. Я слышала разговор Линара с правительницей: Линар высказал опасение, чтобы Миних не предложил своих услуг царевне Елизавете, и Анна Леопольдовна распорядилась, чтобы над дворцом царевны было наряжено тайное наблюдение.

— Вот это я называю благодарностью царей! — рассмеялся Шетарди. — Когда надо было свергнуть Бирона, Остерман спокойно спал у себя дома, притворяясь больным. Когда за ним послали для принесения присяги правительнице, он долго отказывался и пошел только тогда, когда достоверно узнал, что переворот окончательно совершен. А Миних бесстрашно рисковал, и вот он уже в немилости, а наверх всплыл Остерман!

— Ну, знаешь ли, за долголетие власти Остермана я не дам даже ломаной копейки! Ведь Юлька страшно ненавидит его, а это чего-нибудь да стоит. Да и не успел Остерман как следует вскарабкаться наверх, а под него уже подкапываются и обвиняют в измене…

— Остермана? Но каким же образом?

— А вот видишь, сегодня день массы неожиданностей! К правительнице тайно явился сенатор Тимирязев и доложил ей, что в манифесте, составленном Остерманом, говорится только о мужском потомстве принца и принцессы Брауншвейгских, относительно же прав женской линии не упомянуто. Между тем его величество здоровьем слаб, может умереть — в животе и смерти только Господь волен. И если у правительницы больше детей не будет или будут, но женского пола, тогда уже нельзя будет опираться на завещание покойной императрицы. Сенатор сослался на Австрию, где право женской линии было оговорено, а все-таки поднялись смуты, раздоры и войны. Что же будет в России, раз о женской линии даже не упомянуто? Правительница крайне расстроилась и поручила Тимирязеву тайно подготовить два манифеста о престолонаследии в случае смерти императора Иоанна и прекращения вместе с этим мужского потомства. Оба манифеста прямо противоречат друг другу: в одном русский трон передается сестрам императора, в другом — самой правительнице.

— Так вот оно что! — сказал Шетарди. — Правительница помышляет об императорской короне!

Он глубоко задумался — сказанное просто ошеломляло его и, когда Любочка уехала, он еще долго размышлял. Эти думы почти не дали ему сомкнуть глаза на всю ночь, и на следующее утро Шетарди встал в самом отвратительном настроении духа.

А что если правительница все-таки решится привести в исполнение давнишнюю мысль императрицы Анны Иоанновны и насильно пострижет Елизавету Петровну в монастырь, а себя объявит императрицей? Тогда прощай всякие надежды, его правительство никогда не простит ему такого неуспеха… Не перетянул ли он, Шетарди, струн, парализуя до сих пор попытки Нолькена помочь цесаревне Елизавете? Не лучше ли будет отказаться от слишком больших претензий и помириться на малом?