Почти идеальный брак - Дженива Роуз

смотрит на меня с таким глубоким презрением, что я действительно чувствую боль от раны, которую, как он, несомненно, надеялся, это оставит во мне.

Шериф Стивенс выходит, глядя в пол. Останавливается на мгновение, а затем поворачивается ко мне, ища какое-то одобрение своей линии допроса.

– Что, черт возьми, это было? – спрашиваю я.

– Он не был полезен.

– Был! Даже просто находясь здесь, он был полезен. То, что он не был каким-то там слабаком и не испугался, не дает вам права делать то, что вы сделали. – Я стараюсь говорить достаточно тихо, чтобы Боб не услышал, но достаточно громко, чтобы шериф мог почувствовать мой гнев.

– Я думал, что смогу что-нибудь вытянуть из него. Я просто пытался найти способ оказать вам некоторую помощь, – говорит шериф Стивенс с ноткой мольбы в голосе.

– Но вы этого не сделали. Вместо этого вы оказались на грани того, чтобы запытать человека из-за его гребаного мертвого брата. Вы нашли рану, воткнули в нее нож и начали развлекаться. Его здесь не судят за убийство, он старался быть любезным, как мог. Но, как вы думаете, будет ли он любезен сейчас?

– Сара, я просто пытался…

– Заткнись. Я надеюсь, ты чувствуешь себя великим. На самом деле, как насчет того, чтобы ты проявил немного своей надутой самоуверенности крутого парня и пошел делать свою гребаную работу и выяснить наконец, что произошло на самом деле?

Я поворачиваюсь на каблуках и иду по коридору; Мэтью всего в нескольких шагах позади меня. Шериф Стивенс что-то говорит, но я так тщательно игнорирую его, что даже не слышу его слова.

В вестибюле, в кресле, сидит и плачет Энн. Боб ходит туда-сюда. Оба они смотрят на меня, когда открывается дверь, и я на мгновение подумываю о том, чтобы предложить им подвезти меня домой, но не доверяю ни одному из них. Шериф Стивенс ни в чем не разобрался, и благодаря его линии допроса я понятия не имею, замешан Боб в этом или нет. И Энн всё еще в моем списке дерьма.

– Все вы должны зарегистрироваться в реестре, если официально уезжаете! – кричит Мардж через серебристые прорези для рта, вставленные в ее стеклянную пуленепробиваемую разделительную стену.

– Отвали, Мардж, – отвечаю я через плечо.

Бросаю взгляд на Боба и Энн, а затем отвожу глаза. Прямо сейчас я не могу смотреть ни на одного из них. Выйдя на холодный ночной воздух, мы с Мэтью молча направляемся к моей машине. И продолжаем молчать всю дорогу домой.

51

Сара Морган

После двух двойных порций водки «Тито», которые я выпила менее чем за тридцать минут, просматривая документы по делу, жжение в щеке начинает терять силу. Эта сука свекровь действительно дала мне пощечину, и яркие драгоценности, украшающие ее пальцы, тоже сыграли роль.

Она реально задела меня своими словами о моей матери – особенно потому, что не ошиблась. Я не знала материнской любви – по крайней мере, с тех пор, как умер папа. Он был тем клеем, который держал нас всех вместе, тем, кто вдохновлял меня в жизни и приносил радость моей матери. Он был хозяином дома в самом традиционном смысле этого слова, словно сошел с картины Нормана Рокуэлла[40]. Мой отец был единственным кормильцем; именно он поддерживал плавное вращение нашего маленького семейного ядра. Но однажды эта жизнь внезапно закончилась. Мы потеряли всё. Отец, муж, кормилец, защитник, единственный человек, который подталкивал меня к большему и поддерживал во мне интерес к жизни, который удерживал мою мать от того, чтобы нырнуть с плато счастья в море депрессии…

Когда он умер, у нас не было ничего: ни денег, ни дохода, ни искры жизни. Моя мать не смогла удержаться на работе, поскольку была настолько подавлена, что спала весь день, она редко ела и почти не разговаривала. В моих глазах мама видела отражение той женщины, которой была раньше. Там, где я когда-то была общей радостью для нее и моего отца, я стала всего лишь символом боли и потери. Я злилась на нее за это. Но не только за это. Она бросила меня эмоционально, когда я нуждалась в ней больше всего; она проявила слабость таким образом, что я больше не могла испытывать к ней сочувствия – только гнев и смущение. Всякий раз, когда моя мать заговаривала, это перерастало в ссору.

– …Просто убирайся из моего дома! Я не могу смотреть на тебя.

– Твой дом? Твой дом?! Это не твой дом, а папин. Ты ни дня в своей жизни не работала. Ты полностью зависела от него, а теперь у тебя ничего нет, и ты ничего не умеешь делать. Ты слабая и жалкая и даже не можешь держать себя в руках ради нас двоих. Предполагается, что ты здесь взрослая, а не я!

– Как ты, черт возьми, смеешь?! Ты понятия не имеешь, что это такое…

…Сцены, подобные этой, разыгрывались снова и снова, но всё реже и реже, поскольку моя мать спала всё дольше и дольше, почти не появляясь за пределами своей пещеры печали. Холодильник опустел, а по почте начали приходить просроченные счета.

Как и большинство наркоманов, поначалу мать очень хорошо скрывала свое пристрастие. Но в конце концов деньги по страхованию жизни отца закончились, а социальное пособие не покрывало ее потребности. Затем из дома стали пропадать вещи. По вечерам ее провожали домой случайные знакомые, мужчины, чьи лица я никогда не видела, но хорошо знала их по тону голоса и первобытным звукам экстаза.

К тому времени, когда мне исполнилось пятнадцать, мы потеряли дом и метались между женскими приютами и номерами в мотелях. Я работала официанткой – утром перед школой, а также по вечерам и выходным, чтобы позволить себе такие вещи первой необходимости, как еда, одежда и кров, в то время как моя мать занималась проституцией, обеспечивая себе очередные дозы. В школе я была незаметной, избегая неприятностей и удерживая высокий средний балл. Я предпочитала заботиться о себе сама, а не жить в какой-нибудь приемной семье.

В свой шестнадцатый день рождения я нашла тело матери в кишащем тараканами номере мотеля, в котором мы остановились. Передозировка героина – ее подарок мне на день рождения. Больше не нужно было заботиться о ней, работать по сорок часов в неделю, чтобы прокормить нас обеих; не нужно было отбиваться от мужчин, которые думали, что я стану для них развлечением после того, как она теряла сознание.

Больше часа я смотрела на ее бледное худое тело – пустую, безжизненную оболочку. В ее руку были воткнуты четыре иглы. Я