Избранное - Эдвард Форстер

— Тайный недуг, да? Что ж, я готов тебя выслушать.

Они прошли в столовую, на столе красовались остатки десерта. На каминной полке стояла бронзовая Венера Медичи, со стен смотрели копии Греза. Морис открыл было рот, но слова застряли в горле… он налил себе воды, но язык упорно не развязывался. Вдруг Мориса стали душить рыдания.

— Не торопись, — успокоил его старик. — И помни — ты на приеме у врача. Что бы ты ни сказал, твоя мама об этом не узнает.

Какое нелепое, постыдное признание ему предстоит сделать! Он словно опять оказался в том злополучном поезде. В какую жуткую ловушку он попал! Мог ли он предположить, что будет говорить об этом с кем-то, кроме Клайва? Слезы не унимались. Не в силах подобрать нужные слова, он выдавил из себя:

— Дело в женщинах…

Женщины… что ж, подумал доктор Барри, ничто не ново под солнцем… собственно, он понял, в чем дело, еще в вестибюле. В молодости у него самого были нелады по женской линии, и к этой проблеме он относился с пониманием.

— Ну, это мы быстро исправим, — участливо произнес он.

Морису наконец удалось перекрыть поток слез, но он чувствовал, что горячая влага, оказавшись закупоренной, вот-вот зальет мозг.

— Исправьте, ради Бога, поскорее, — вымолвил он, рухнул в кресло и свесил руки с подлокотников. — По-моему, я едва держусь.

— Ах, женщины! Помню, как ты разглагольствовал со школьной трибуны, очень хорошо помню… в тот год скончался мой бедный брат… как ты пялился на жену какого-то учителя… Я еще тогда подумал: сколько ему предстоит познать… школа жизни — вещь нелегкая… Научить нас могут только женщины, но далеко не все они хорошие, есть и плохие… Э-хе-хе! — Он откашлялся. — Ладно, мальчик мой, меня не стесняйся. Говори правду, и все будет хорошо. Где ты подхватил эту мерзость? В Кембридже?

Сначала Морис не понял. Потом его бросило в пот.

— Грязь не имеет ко мне никакого отношения, — вспыльчиво заявил он. — При всем моем сраме я чист.

Доктор Барри обиженно поджал губы. Он запер дверь и не без отвращения спросил:

— Импотенция? Ну, давай посмотрим.

Морис разоблачился, яростно раскидывая одежду. Душа его была оскорблена — так в свое время он сам оскорбил Аду.

— У тебя все хорошо, — последовало заключение.

— Что значит «все хорошо», сэр?

— Что все хорошо. Ты полноценный мужчина. И беспокоиться не о чем.

Морис сел возле камина, и хотя доктор Барри был пресыщен впечатлениями, от него не ускользнула поза Мориса. В ней не было артистизма, но она вполне заслуживала эпитета «превосходная». Он сидел, как обычно, развернувшись к огню, неукротимо пожирая его и взглядом, и всем телом. Такой своего не уступит, не сдаст завоеванных позиций — так по крайней мере казалось. Пусть он вяловат и неповоротлив, но, если получит желаемое, у него это нипочем не отнять — пока не вспыхнут малиновым заревом и земля, и небо.

— У тебя все хорошо, — повторил доктор. — Можешь жениться хоть завтра, и если тебя интересует совет старика — не откладывай с этим делом. Прикройся, тут гуляют сквозняки. И с чего это втемяшилось тебе в голову?

— Вы так и не догадались, — обронил Морис, охваченный ужасом, но в голосе все равно слышались нотки презрения. — У меня заболевание, о котором неловко говорить, — как у Оскара Уайлда.

Глаза его закрылись; придавив их стиснутыми кулаками, он сидел без движения и ждал — какое решение теперь вынесет Цезарь?

Наконец приговор прозвучал. Морис едва поверил собственным ушам. До них донеслось: «Чушь! Чушь!» Много чего он ожидал услышать, но только не это. Ибо если его слова — чушь, значит, вся его жизнь — дурной сон.

— Доктор Барри, я еще ничего не…

— Вот что, Морис, никогда впредь не пускай в свою жизнь эту сатанинскую фантазию, это искушение, которому тебя подвергает дьявол.

Голос звучал более чем убедительно — уж не сама ли наука говорила устами старого доктора?

— Кто втемяшил тебе в голову эту ложь? Ведь я знаю, что ты достойный и приличный молодой человек! Не будем больше об этом вспоминать. Нет, я отказываюсь это обсуждать. Отказываюсь, иначе я просто окажу тебе медвежью услугу.

— Мне нужен ваш совет, — настойчиво произнес Морис, не желая поддаваться столь откровенному нажиму. — Для меня это не чушь, а моя жизнь.

— Чушь, — властно отрезал доктор Барри.

— Я даже не могу вспомнить, с каких пор я такой. Что это? Болезнь? Если болезнь, я хочу излечиться, я на стенку лезу от одиночества, особенно последние полгода. Сделаю все, что вы мне скажете. Выполню безоговорочно. Вы должны мне помочь.

И он снова развернулся к огню, снова принялся пожирать его душой и телом.

— Хватит. Одевайся.

— Извините, — пробормотал он, подчиняясь. И тут же доктор Барри отпер дверь и крикнул:

— Полли! Виски!

Прием был окончен.

32

Доктор Барри дал Морису лучший совет, на какой был способен. Научной литературы по предмету, интересующему Мориса, он не читал. Да ее и не было во времена его активной врачебной практики, а та, что с тех пор появилась, была на немецком и потому не внушала доверия. Поскольку лично у него предмет вызывал антипатию, он с удовольствием подписался под приговором, который уже вынесло общество. Можно сказать, что его приговор коренился в Библии. Заглядываться на Содом, считал он, могут лишь самые растленные и порочные, и когда в подобной склонности признался человек с хорошей родословной и прекрасно сложенный, «Чушь, чушь!» прозвучало в устах доктора Барри вполне естественно. Да, он искренне так считал. Видимо, Морис где-то что-то услышал, у него возникли нездоровые мысли, и преемник Гиппократа своим презрительным молчанием их немедля рассеет.

Нельзя сказать, что приговор пролетел мимо ушей Мориса. Доктор Барри дома был фигурой весьма почитаемой. Дважды он спас Китти, облегчал участь мистеру Холлу в дни его последнего заболевания, имел репутацию человека прямого и честного, никогда не говорившего того, с чем он не был внутренне согласен. Почти двадцать лет он был для них высшей инстанцией — к ней редко взывали, но знали о ее существовании и праведном суде, и когда он изрек «чушь», Морис не мог не задуматься: а не чушь ли это? Хотя всеми фибрами души восставал против такого ярлыка на своей участи. Образ мышления доктора Барри был ему ненавистен: между прочим, к проституции он относился со снисхождением. Но отмахнуться от его мнения Морис не мог и сказал себе: что ж, придется поспорить с судьбой еще раз.

На то была своя причина, делиться которой с доктором ему не хотелось. Клайв стал проявлять интерес к женщинам после того, как ему исполнилось двадцать четыре года. Ему двадцать четыре стукнет в августе. Может быть, и у него тогда возникнет интерес… ведь, если разобраться, мужчины вообще редко вступают в брак до двадцати четырех… Понять, что мир весьма разнообразен, Морис, как и все истинные англичане, был не в силах. Собственные неурядицы научили его тому, что другие люди — тоже живые существа, но что все они разные — это в его мозгу пока не укоренилось. И мужание Клайва он пытался рассматривать как предтечу своего собственного.

Наверное, было бы здорово жениться и стать нормальной личностью в глазах общества и закона. На другой день доктор Барри, повстречав его, заметил: «Морис, найди себе подходящую девушку — все твои беды как рукой снимет». В голову пришла мысль о Глэдис Олкотт. Конечно, теперь он не какой-то неоперившийся студентик. Он познал страдания, глубоко заглянул в себя и знал — с ним не все ладно. Но так ли уж он безнадежен? Допустим, он встретит женщину, как-то близкую ему по духу. Он не прочь иметь детей. Детородные органы у него в порядке — так сказал доктор Барри. Почему бы, собственно говоря, не жениться? Дома благодаря Аде тема эта витала в воздухе, мама часто предлагала, чтобы он подыскал кого-нибудь для Китти, а Китти — для него. Ее деловитость умиляла. Слова «брак», «любовь», «семья» за годы вдовства утратили для нее всякий смысл. Случай представился, когда мисс Тонкс прислала Китти билет на концерт. Сама Китти пойти не могла и предложила билет всем, кто сидел за столом. Морис проявил интерес. Китти напомнила ему, что этот вечер он обычно проводит в клубе, но Морис сказал: один раз можно и пропустить. Он пошел на концерт, и оказалось, что исполняли симфонию Чайковского, которую он полюбил под влиянием Клайва. Ему доставили удовольствие пронзительные, неистовые и успокаивающие звуки — именно в таком ряду понятий он воспринимал музыку, — они вызвали у него чувство благодарности к мисс Тонкс. К несчастью, после концерта ему встретился Рисли.

— Педическая симфония, — весело заявил Рисли.

— Патетическая, — поправил его обыватель.

— Кровосмесительная и педическая. — И он поведал своему молодому другу, что Чайковский влюбился в собственного племянника и посвятил этот шедевр ему. — И вся достопочтенная лондонская публика — здесь. Прелестно, да?