Темные алтари - Димитр Гулев

голос Айвора Игона заполнил тишину звуками с детства знакомой песни.

«…Боже, храни Америку!…» — пел Айвор Игон. Голос его, мужественный, грубоватый, постепенно усиливался, в нем чувствовалось волнение. Эдмония понимала это волнение: ведь певец исполняет патриотическую песнь, и вокруг стоят люди, положив руку на сердце и устремив взгляд на флаг, который мэр Рикоуэр Эйблер медленно поднимает сейчас над самой высокой башней форта.

Последние слова Айвора Игона утонули в оглушительной пальбе старинных кентуккских винтовок и сухом треске крупнокалиберного охотничьего и боевого оружия как раз в тот момент, когда знамя достигло верха флагштока. Из винтовок, производившихся когда-то немецкими оружейными мастерами в Пенсильвании, нестройно, беспорядочно стреляли парни из форта, из охотничьих и боевых карабинов — богатыри национальной гвардии. Прибывшие со всего штата в открытых грузовиках добровольцы и ветераны войны обогнали медленную колонну и первыми ворвались по висящему над Хуайт-ривер мосту, будто хотели взять форт штурмом.

Целая толпа, стоя около каменной башни с бочками, наполненными песком вместо пороха, стреляла с какой-то дерзкой необузданностью — эта необузданность даже испугала Эдмонию. Она понимала, что ничего опасного не случится, и тем не менее чувствовала, как в груди ее растет неосознанное чувство тревоги, — нет, даже вины. Почему, как оказалась она в форте, среди празднично настроенных белых мужчин и женщин, которые даже не подозревают о ее присутствии?..

Если бы не это чувство, все было бы действительно великолепно. У нее бы еще стояло перед глазами пестрое, залитое солнцем шествие, возглавляемое мэром, его женой и их детьми, которое под торжественный барабанный бой и вскрики флейт влилось через широко распахнутые ворота в замкнутое пространство восстановленного укрепления.

После стрельбы и звонких труб, возвестивших о подъеме флага, вновь загремели барабаны и запели флейты, и народ стал расходиться. Гости осматривали форт, а Эдмония, как ей было велено, тихо сидела в кухне, не высовывая носа.

А ей так хотелось посмотреть!

Но она не смела этого сделать.

Она знала, что этого делать нельзя.

Сама Сьюзан Кей предупредила, что нельзя.

Эдмония напрягала слух в надежде услышать ее флейту, но, странное дело, впервые за все время, как она ходила в форт и слушала однообразные походные марши, она не могла распознать флейту Сьюзан Кей.

Может быть, она отдыхает?

Конечно, она устала после стольких дней непрерывных репетиций. Хотя именно в эти недели Сьюзан Кей выглядела более оживленной, будто вернулась к привычному, дорогому ее сердцу занятию — может быть, к своему призванию, — и это как рукой сняло усталость и апатию, владевшие ею в последнее время.

Снаружи, на согретом солнцем дворе, прогуливались люди в легких светлых одеждах; слышались говор, смех, бегали дети, и толстые просмоленные доски на лестницах и открытых верандах гулко гремели от их топота. Струился вспугнутый над фортом воздух, и даже комары как будто испарились. Легкий туман унылого позднего рассвета растаял в прозрачной небесной синеве, медленно поднималось к зениту солнце, чтобы осветить бесконечные прерии с их ясными далями и небо над ними — чистое, необъятное небо.

Люди толпились больше всего у противоположной — восточной — стены форта, находившейся в тени, но и у северной тоже, где расположились музыканты. Эдмония радовалась, что могла издали наблюдать за гостями, — они не задерживались около кухни: с порога здесь чувствовался нестерпимый свет и жар печи, будто и здесь сверкало свое раскаленное солнце. Впрочем, дети подходили к открытым дверям и заглядывали в дверь кухни, но, увидев огромную фигуру Эдмонии, испуганно пятились. Взрослые же удивленно упирались взглядом в ее темно-синий силуэт на фоне светящихся красных углей и в черное блестящее лицо. Она заполняла собой тесное помещение кухни, словно пылающая черная лава, вырвавшаяся из недр земных.

Никто не спрашивал ее, почему она здесь, что делает, никто не пытался с ней заговорить.

А флейты Сьюзан Кей по-прежнему не было слышно в общем хоре духовых инструментов.

Вода в котле постепенно осела. Початки, сварившись, всплыли.

Эдмония неподвижно стояла, будто ожидая, что шумная праздничная толпа схлынет и продолжится выдуманная белыми людьми игра — не игра даже, а полный истины отрезок прежней жизни, подаренный ей судьбою благодаря Линдси Грэйвсу, его разрешению быть здесь.

Вдруг ей пришла в голову мысль, что многие гости видят ее, но присутствие на празднике негритянки вряд ли производит на них впечатление именно потому, что она — у печи, а не на улице, среди гостей. Чернокожая на кухне — это ведь естественно для настоящего форта, как и наличие кентуккских винтовок, колодца, бочек с песком вместо пороха и свежей соломы перед коновязью.

Необычным здесь было лишь отсутствие лошадей. Но все остальное — то, с чем она свыклась за последние несколько недель (со своей кукурузой, например, со всеми своими мыслями, страхами и звучащими в ушах мелодиями) и во что как-то нечаянно, незаметно поверила, — придавало правдоподобие, достоверность всему старому форту, освещенному светом заходящего солнца.

Она стояла одна, обособленная от празднично настроенных людей. И вдруг ей стало страшно от мысли, что они цветные — и всегда были обособленны, изолированны. Как большинство ее сверстников, она родилась в бедном, заброшенном пригороде. Сейчас их семьи целыми массами селились в самом центре оставленных белыми жилищ{37}. Но, всматриваясь, в прошлое, Эдмония чувствовала его по горячим толчкам своей крови, слышала забытые напевы, предания, и в душе росли неведомые смутные видения: под накаленными, сухими небесами на месте сегодняшних ферм простирались хлопковые, табачные, кукурузные плантации, пыльная духота которых тянулась в мареве над всей историей негров. Изнуряющий, изматывающий зной, непосильный труд под унылые песни устилали их путь от непроходимых заболоченных низин на юге до городов на севере, поглощающих цветных сейчас. Когда-то они заселяли эти поля и плодородные равнины, возделываемые их рабским трудом, а белые люди набирали силу, скапливаясь в быстро возникавших, гигантски разраставшихся, нигде в мире не знающих себе равных многомиллионных городах. Это были даже не города, а городища, словно окруженные прерывистым кольцом чернокожего населения. Но осада была призрачной, так как не поля и равнины, а города господствовали в те времена. Позднее черная волна, подобно алой горячей крови, грозная и пугливая одновременно, растеклась по всем направлениям{38}, напоив и оплодотворив землю между двумя океанами. Эту великую силу, омывающую всю страну, Эдмония носила в своем сердце. В городах-крепостях, городах-властелинах, распоряжавшихся человеческими судьбами, жили белые люди.