«Если», 2001 № 01 - Джанет Каган

Так оставим их за этим занятием, любезный читатель, и на цыпочках уберемся подальше.

Перевела с английского Ирина ГУРОВА

Александр ГРОМОВ:

«ПЛОХАЯ ФАНТАСТИКА — ЭТО СКУЧНАЯ ФАНТАСТИКА»

Эдуард Геворкян: Александр, вас часто называют последним (или единственным) автором, который остался верен научной фантастике. Насколько, с вашей точки зрения, такое определение верно? Имеют ли вообще смысл такие классификационные забавы?

Александр Громов: Лично я смысла в них не вижу ни малейшего. По-моему, литература делится на хорошую и плохую, и больше никак. Но если кто-то найдет смысл в более развернутой классификации — что ж, вдруг из этого и впрямь получится нечто конструктивное? Сам-то я не очень в это верю: ведь пока нет даже четкого и удовлетворяющего всех определения фантастики.

И что такое «научная фантастика»? Это где звездолеты, а не мечи? Или это фантастика, опирающаяся на гипотезы, которые, по крайней мере, не противоречат азам науки? Никто этого не знает, вернее, знают все, но каждый по-своему. Вот когда в фантастике появится свой Карл Линней и даст точное определение, я смогу наконец ответить на вопрос, научный ли я фантаст. Пока мне думается, что не очень, поскольку я предпочитаю писать о человеческом обществе. А впрочем, социология — тоже наука, не хуже многих других.

Э.Г.: Спасибо и на том, что не открещиваетесь от фантастики, как некоторое наши коллеги по цеху. А что касается категории «научности»… Это и впрямь тонкие материи. Хотя суть научного мышления заключается вроде бы не в атрибутике, а в методе. Рационализм, дедукция, диалектический (по Гегелю) подход — вот, мне кажется, некоторые ингредиенты научного образа мысли. Можно нашпиговать произведение звездолетами, но вещь окажется религиозно-мистической, базирующейся на иррациональности, на чуде без достоверности, когда доминантой повествовательной схемы является «вдруг», а не причинно-следственная логика. В этой связи некоторые романы о драконах и волшебниках можно считать как раз научной фантастикой, поскольку оперирование атрибутами ведется по научным «правилам игры». Но не будем погружаться в дебри философии, иначе придется вспоминать и Бэкона, и Юма, и того же Гегеля, не говоря уже о Берталанфи или Поппере. Другое дело — любопытная аберрация восприятия: когда говорят о научной фантастике, в первую очередь имеют в виду науки естественные, а уж потом вспоминают и о дисциплинах гуманитарных. Почему так?

А.Г.: Видимо, потому, что гуманитарным наукам, на взгляд говорящих, не хватает точности. Скажем, история, вот уж поистине наименее точная из наук — куда там метеорологии! — и что фатального для фантастики из этого следует? Да ничего! Разве мало у нас исторической фантастики? По-моему, в последние годы чуть ли не каждый третий выходящий в нашей стране фантастический роман так или иначе историчен — тут и криптоистория, и альтернативные истории в богатейшем ассортименте, и Бог знает, что еще. Самое интересное: при всем том среди этих произведений немало вполне доброкачественных работ, а есть и просто отличные! Что еще у нас осталось — философия, филология, да? Для НФ это хорошие приправы, но из одних приправ ни супа не сваришь, ни романа не напишешь. Какой-то текст а-ля «игра ума», да, может получиться. Но при чем здесь фантастика? Карлу Сагану в «Контакте» для доказательства бытия Божия потребовался вполне наукообразный антураж. Очень бы я хотел взглянуть на философско-фантастический роман, герои которого отправляются решать основной гносеологический вопрос без привлечения фантастической идеи, атрибутики и т. п., словом, без той «вкусной» небывальщины, которая и отличает фантастику от реалистической прозы. Совершенно верно замечено: НФ отличается от фэнтези, фантасмагории, странной прозы и прочих шалостей ума именно способом обработки информации, принятым автором и, как правило, его героями. В этом смысле фэнтези — «дважды фантастика», поскольку требует отказа от рационального мышления. Само собой, для автора это не более чем игра: я не знаю более здравомыслящих людей, нежели фантасты. Среди них пришлось бы долго искать хоть одного страдающего, например, уфологией, пусть и в легкой форме. Почему? Да потому что они способны выдумать и не такое, сами многократно выдумывали, только что не называли правдой свои выдумки. И еще. Рискуя быть обвиненным в потакании вкусам «толпы», не постесняюсь и скажу ужасную банальность: книги-то пишутся для читателей! Более того, фантастика предназначена как раз для массовой аудитории (что еще не значит — малограмотной). Распространен ли в массах жгучий интерес к филологии? Да подавляющее большинство людей к ней безразлично. Зато история вызывает интерес, а фантастика на этот интерес откликается. Предложение не заставит себя ждать, был бы спрос. Читатель XIX столетия интересовался географией — и получил не только очерки Стэнли, но и «Таинственный остров» Жюля Верна. Где географическая фантастика сейчас? Ау! Не востребована — и нет бедолаги. Осталось разве что сочинить некую альтернативную географию…

Э.Г.: Превосходно! Констатирую совпадение взглядов на рациональность как на фундаментальный критерий «научности» фантастики. Что касается личностей самих фантастов, то вам просто повезло с кругом общения. Мне доводилось встречать авторов, истово верящих и в «тарелки», и в «подключение к Космосу» и в более поразительные, но малоаппетитные вещи. Подозреваю, что детская или даже юношеская тяга к фантастике — это как раз проявление интереса к сказочным, волшебным материям, осложненное глубоко запрятанным желанием, чтобы сказка оказалась былью… Но не будем погружаться в трясину детских неврозов. Ваша последняя фраза относительно альтернативной географии — это что, просто к слову пришлось или какие-то творческие замыслы бродят?

А.Г.: Брожение замыслов еще не значит, что они выльются на бумагу, поэтому говорить о них пока рано. Скажу только: это направление в фантастике мало разработано, и тут есть, где потоптаться. В самом деле, что можно назвать альтернативной географией? Вымышленные страны, все эти Лаурании и Джанатии? В каком-то смысле — да. Но, во-первых, они играют сугубо подчиненную роль, а во-вторых, нужны лишь как средство уберечь фантастический роман от превращения в политический памфлет. О Верне и Обручеве в связи с альтернативной географией говорить не приходится: их выдуманные острова не более чем спекулятивный (отнюдь не в ругательном смысле) продукт недостаточной информированности современников о собственной планете. А вот если бы Сакё Комацу, утопив своего «дракона», написал продолжение о мире без Японии, это была бы уже чистая альтернативная география… Разумеется, если автор ограничится лишь описанием измененного мира (скажем, без Австралии, или наоборот, с новым материком), он в лучшем случае потренирует свои извилины, но еще не создаст литературное произведение. Не постесняюсь повторить избитую мысль: человек, человеки, человечество — единственный предмет художественной литературы. В свое время я начинал писать «Год Лемминга» как альтернативную историю, но метод в данном случае не подошел и был отторгнут. Та же участь постигнет и альтернативную географию, если я найду более простой и эффективный способ донести до читателя то, что мне хочется сказать.

Экзотика ради экзотики — развлечение для снобов, читатель же априори ни в чем не виноват и не заслужил, чтобы на него вываливали подряд все, что произрастает в писательской голове. Взбудоражил воображение — а ради чего, собственно? Если попусту, то лучше бы молчал.

Э.Г.: Насчет того, что заслужил читатель — вопрос сложный. Но ответ простой: чего он взалкал, то и получил. Иными словами, не нам, наверное, решать за читателя, что ему читать. Мы предлагаем товар, он его выбирает… Но вернемся к методу. Утрируя, можно рассматривать метод как совокупность приемов, объединенных общей задачей и находящихся в некоей единой системе координат — творческих, этических, эстетических. Вы абсолютно правы: если автор пишет не о человеке, тогда это беллетризированная инструкция по эксплуатации утюга. Нет человека — нет сопереживания; нет сопереживания — нет литературы. При этом где-то в этих местах растут ноги двух соблазнов. Первый — освободиться от фантастической атрибутики, минимизировать ее до бесконечно малой величины и в итоге уйти в так называемую «серьезную» литературу. Минус тиражи. Второй — напротив, довести прием до крайности, усилить элемент вымысла до предела, сделать текст максимально, «читабельным». Плюс тиражи. Как избежать этих соблазнов, да и не проще ли уступить?

А.Г.: Уступить, разумеется, проще — как проще не готовить мясо по-бургундски, а купить в магазине ка-кой-нибудь стандартный комбикорм. Но в этом случае не возникнет ли мысль: а какого черта ты, дружок, не желаешь показать, на что способен? А сделать попытку прыгнуть выше головы не хочешь ли? Если нет — ну что ж, хорони себя заживо как писатель. Коллеги поймут, а какой-нибудь читатель все равно найдется. В конце концов, любой идиот, написавший три слова на заборе, найдет своих читателей просто по закону больших чисел. По тому же закону ни одна из великих книг, даже такая многослойная, как «Мастер и Маргарита», и оттого вроде бы универсальная, не адресована всем без исключения. Словом, любой автор вольно или невольно выбирает себе читателя, с которым ему интересно: тут и эмоциональная созвучность, и интеллектуальный уровень, и многое другое. Попытки писать не «для своих» действительно могут привести — и приводят — к коммерческому успеху, но столь же верно гробят стремление прыгать выше головы, если не желание писать вообще. Кому-нибудь нужна работа, не приносящая ни грамма удовольствия? Мне — нет. При прочих равных существует множество менее губительных для здоровья занятий.