Полет над разлукой - Анна Берсенева

– Отвези, – пожала она плечами.

Но тут вдруг почему-то представила, как выходит из машины у своего дома, как хлопает дверца, а он сидит неподвижно, с таким же отрешенным лицом, как сейчас, и глаз не видно за стеклами очков, – и ей не захотелось, чтобы все это произошло на самом деле.

– Извини, Андрей, я совсем забыла, – быстро сказала Аля. – Я же конфеты подруге должна отвезти – ну, той, которая мне визу так быстро сделала. Долг платежом красен!

– Да, хорошо. – Выражение его лица нисколько не изменилось; Аля подозревала, что он вообще не слышал ее слов, но он произнес: – Сейчас купим конфеты. Куда тебе надо ехать?

Так и пришлось ни с того ни с сего приехать к Нельке в офис с огромной коробкой австрийских конфет, купленной Поборцевым в магазине на Садовом кольце.

После этого странного вечера Аля совсем растерялась. Никогда с нею такого не было – чтобы она совершенно не понимала намерений мужчины, который оказывает ей явное расположение.

С ним было интересно каждую минуту. Он, например, знал о театре множество вещей, которые ей и в голову не приходили. Он мог сколько угодно слушать ее размышления вслух о Бесприданнице, или о Цветаевой, или о тусклых репликах ее героини в современной пьесе, которую ставили на курсе, и вставлять в них короткие, но совершенно точные замечания.

Но зачем ему все это – вот чего Аля не понимала! Судя по всему, у Поборцева не было избытка свободного времени. Робким он тоже не казался, совсем наоборот: с одинаковой легкостью мог говорить или молчать так, что его присутствие становилось необходимым. Лет ему было не шестнадцать, а по меньшей мере тридцать семь – ведь столько, кажется, знал его Карталов? И жил он в Барселоне – значит, приехал не навсегда.

И поэтому совершенно непонятно было, отчего взрослый, занятый делом мужчина, ненадолго приехав в Москву, бродит по улицам с молодой женщиной, не стремясь к тому, к чему стремился бы любой мужчина, и что ей тоже не было бы неприятно – чтобы не сказать больше…

Все эти размышления одолевали Алю накануне премьеры, перемежаясь с волнениями: как пройдет ее первый спектакль во «взрослом» театре, почувствуют ли зрители то, что чувствует она, что скажут, что напишут…

Инна Геннадьевна, приехавшая на премьеру из Тбилиси, волновалась куда больше самой Али.

Вообще, Аля с удивлением заметила, как переменилась мама всего за несколько месяцев. Она даже и не переменилась, а словно вернулась к себе самой – такой, какой была во времена Алиного детства и ранней юности. По-прежнему волновалась за свою единственную дочку, по-прежнему норовила воспитывать ее по каким-то мелким и трогательным поводам, забывая, что та давно уже выросла.

Инна Геннадьевна даже внешне выглядела помолодевшей лет на десять. Волшебным образом исчезли морщинки у губ, темные тени под глазами – все то, к чему Аля уже успела с жалостью привыкнуть за последние годы… И глаза – такой же формы, как у Али, но не черные, а серые – выглядели теперь огромными, как в прежние времена. Аля вспомнила, как ей в детстве казалось, что у мамы глаза все время расширены от удивления.

– Как ты тут живешь! – ахала Инна Геннадьевна. – Квартира в таком запустении, просто невообразимо! У меня такое впечатление, что ты только спать сюда приходишь.

– Да так оно и есть, мамуля, – улыбалась Аля. – А что еще мне здесь делать? У меня больше ни на что и времени-то нет свободного.

– Неужели ты до сих пор одна? – осторожно поинтересовалась Инна Геннадьевна. – Алюся, может быть, это бестактно – вмешиваться в твою жизнь, но в чем-то я могу… К сожалению, у меня самой есть горький опыт… По-моему, ты напрасно до сих пор по нему убиваешься! Расстались – что ж, надо его забыть и думать о будущем. Женщину лечит только любовь, я по себе это знаю!

– О ком ты, мама? – засмеялась Аля. – Об Илье? Да я его давным-давно забыла, а уж убиваться о нем… И в мыслях нет!

– Тогда почему же? – В маминых глазах мелькнуло недоумение. – Алечка, но тогда я совсем не понимаю… Ты прекрасно выглядишь, ты, по-моему, имеешь успех. Это даже неестественно для молодой женщины – такое одиночество! С тобой что-то происходит?

– Я и сама не знаю, – опустив глаза, сказала Аля. – Правда, мам… Месяца два назад я бы тебе сказала, что просто нет никого, и все. А сейчас – не знаю…

– А сейчас, значит, есть?

– Вот этого и не знаю! – воскликнула Аля. – Есть человек, который… Но любит он меня, не любит – понять невозможно. И я его…

– Если любит, понять всегда возможно, – пожала плечами мама. – Когда Резо в меня влюбился, я это в ту же секунду поняла. Да и папа твой в молодости…

Что было на это ответить? Что ей бередит душу человек, которого она не знает? Что даже ежедневные встречи не делают их ближе? Но тогда, значит… А вот что это значит, Аля не могла объяснить.

Премьера «Сонечки и Казановы» не была рассчитана на шум и сенсацию хотя бы потому, что число зрителей, сидящих на сцене, не могло быть велико. В этом спектакле чувствовалось особенное очарование – знак не избранности, а доверительности.

Конечно, публика в этот вечер пришла не с улицы. Из-за кулисы Аля заметила несколько театральных критиков, которых она знала в лицо, но не помнила по фамилии, и двух главрежей, друзей Карталова, и даже одного писателя, сидевшего рядом с ее мамой.

Андрея Поборцева среди зрителей не было. И, заметив это, Аля сразу почувствовала такую растерянность и тревогу, что вся ее воля и весь невеликий опыт понадобились для того, чтобы взять себя в руки.

Но тревога не проходила – она нарастала, нарастала до бесконечности, становилась тоской, печалью, уходила в глубь сердца… Аля чувствовала, что эта тревога подпитывает каждое ее слово, придает ее игре такие оттенки, которых не было ни на одной репетиции, о которых она просто не подозревала.

К концу спектакля все эти чувства измучили ее, она не могла больше держать их в себе, они рвались наружу – и вырывались наконец в последнем монологе!

Это было так странно, так неожиданно для нее и так сильно!.. Она поверить не могла, что гром аплодисментов относится к ней, что мама протягивает ей цветы и шепчет: «Ты потрясающе играла, Алюська!», что Карталов берет ее за руку вместе с Казановой…

Все слилось для нее в какой-то тревожный водоворот, из которого она не помнила, как вынырнула – и опомнилась в своей гримуборной.

Аля включила свет, и ей тут же показалось, что в комнате кто-то есть: что-то переменилось здесь за несколько часов, этого невозможно было не заметить.

Но гримерка была пуста. А ощущение чьего-то присутствия исходило от цветов, стоящих на столике у зеркала. Цветы отражались в зеркальной поверхности, и от этого казалось, что их еще больше.