От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин

у нас, разбогатели, — ухмылялись артельщики. — Вон сколько добра-то увозите.

— Что, все здесь? Тогда присядем на дорожку, — скомандовала Антонина, но тут ей на глаза попалась Феликса. — А что это ты, девка, оделась, будто на курорт едешь? Пальто твоё где? Надевай сейчас же.

Из тёплых вещей Феликса взяла в дорогу только две вязаные кофты — в июле она была уверена, что вернётся в Киев не позже осени.

— Ох, вы, путешественники, — рассердилась Антонина и вышла из комнаты, в сердцах хлопнув дверью.

— За ремнём пошла, — подмигнул Порфирьич. — Сейчас пропишет ижицу. У Тоньки рука — ого-го, и сыновья, и мужик её порядок знали. Тоньке слово поперёк — не моги.

— Вот, надень, — Антонина вернулась с брезентовым плащом и протянула его Феликсе. — Муж мой носил. Тепла от него немного, но хоть от ветра поможет. Ну, все, что ль, готовы? Хватит рассиживаться, вставайте.

5.

Замызганный, в угольной саже и копоти, «Первомай» отвалил от пристани «Тетюши» с двухчасовой задержкой. По военному времени эти два часа и опозданием не считались. Прощаясь, Феликса и Гитл махали руками Антонине, пока могли разглядеть её на дебаркадере.

— Хорошие здесь люди, — сказала Гитл, помолчала и всё же добавила: — Но приехали мы сюда зря. Уже давно могли бы жить с Исей.

Феликса промолчала, и Гитл ушла на нижнюю палубу. Там, с подветренной стороны, укрывшись всем, что было у них из тёплой одежды, устроились её дочки и внучки. Небо наливалось сырой холодной тяжестью, ветер рвал тонкую ткань облаков, проносил её серой пеленой над выцветшим флагом, бившимся на корме. «Первомай» старательно шлёпал колёсами и кое-как двигался вперёд, против ветра и против течения. Тетюши уже скрылись в серебристо-серой мгле. Вскоре русло Волги вильнуло вправо, и с палубы можно было разглядеть только небольшие незнакомые левобережные сёла.

Почти месяц прошёл с тех пор, как Феликса узнала, что Илья служит в армии, и написала ему. Потом она отправила ещё два письма, но ответа от мужа получить не успела. Накануне отъезда Феликса зашла на почту и попросила, если будут для неё письма — не отсылать их назад и не выбрасывать, подождать, когда она пришлёт свой новый адрес. Появится же когда-нибудь у неё какой-нибудь адрес.

Под вечер «Первомай» вошёл в устье Камы. Только теперь, на пароходе Феликса почувствовала, до чего устала за месяц в Тетюшах. Она бы не заметила этого, если бы «Первомай» шёл в Киев, если бы не увозил её прочь, надолго, на годы, может быть, навсегда.

Феликса спустилась на нижнюю палубу, но нашла только Петьку, которого оставили охранять вещи. Оказалось, что Гитл за это время отвоевала у команды кают-компанию, чтобы семья могла хотя бы ночевать в тепле.

— Иди, Петя, к ним, погрейся, — отослала Петьку Феликса. — Я посижу. Смотри, какой сегодня закат.

Закаты, пылавшие над Камой в сентябре сорок первого, были тревожны и величественны. Багровое солнце, уходившее за горизонт, озаряло снизу тяжёлые облака, окрашивало их в густые цвета, перетекавшие из воспаленно-розовых в иссиня-лиловые. Постепенно тускнея, облака сливались с ночным небом, беззвёздным, низким, мутно-чёрным.

«Первомай» отставал от расписания всё сильнее, но подолгу не задерживался нигде, аккуратно обходил мели и, подобрав на очередной пристани новых пассажиров, опять налегал колёсами на воду, катившую ему навстречу.

Гитл присматривала в дороге за семейством внимательно и заметила, что Феликса с первого дня плаванья погрузилась в мрачную меланхолию. Спрашивать тут было не о чём, и объяснения Гитл не требовались, она всё понимала, поэтому решила дать невестке отдохнуть и прийти в себя. В Молотове всё равно впряжётся в телегу, никуда не денется, решила Гитл и ошиблась — в ночь перед прибытием в город Феликса заболела.

Поздним вечером, когда пароход миновал Оханск и до конца пути оставалось несколько часов, Гитл решила поговорить с Бибой и Феликсой — день предстоял и нервный, и тяжёлый. Чтобы заметить алый румянец и испарину на лбу, ей хватило одного взгляда, а едва услышав сухой, лающий кашель невестки, Гитл поняла, что Феликса больна. Искать на пароходе врача Гитл не стала, что нового мог ей сказать врач? Вырастив пятерых детей, она могла экзаменовать студентов лучше институтских профессоров. Феликсе скормили две таблетки пятерчатки, других лекарств всё равно не было, напоили горячим чаем и оставили в покое.

Феликса плыла. «Первомай», трёхпалубный красавец, сверкая медью и никелем, поворачивался свежевыкрашенным бортом к солнцу и входил в узкий пролив между речными островами. Налетал южный ветер, дышал разнотравьем, разогретой землей, бросал в лицо водную пыль, затихал на минуту и снова рвал с головы платок. От ветра слезились глаза, размывались контуры островов и линия берега за синей далью реки, но ощущение счастья не оставляло Феликсу. Она чувствовала руку Ильи на плече и не решалась ни обернуться к нему, ни заговорить, чтобы всё оставалось, как есть, чтобы длилось, не прекращаясь.

К утру больной лучше не стало — Феликса едва смогла подняться по лестнице, ведущей в здание речного вокзала. Другой вокзал — железнодорожный, находился неподалеку, на противоположной стороне улицы Орджоникидзе. Велев ни в коем случае не расходиться, чтобы не потеряли друг друга, Гитл отправила Бибу с Петькой добывать билеты на поезд до Нижнего Тагила, сама же, с Лилей, внучками и Феликсой, осталась их ждать. Наверное, впервые со дня отъезда из Киева Гитл не знала, как ей быть. Феликса заболела всерьёз и дальше ехать не могла, но не дожидаться же её выздоровления в Молотове всей семьей? Оставить с ней кого-то одного, Петьку или Лилю, — невозможно, они ещё подростки, хотя и кажутся старше своих лет. Биба едет с ребёнком. И Гитл тоже не может остаться с невесткой, отправив детей одних. Она не знала, что делать, не видела решения и должна была признать, что решения просто нет.

— Сходи, приведи врача, — сказала Гитл Лиле. — Это же вокзал, здесь должен быть врач. Не потеряешься?

Лиля негодующе дёрнула плечом, мать до сих пор видела в ней ребёнка. Даже к Петьке Гитл иногда относилась как к мужчине, единственному в семье, а к ней по-прежнему как к младшей дочке. Конечно, она найдёт врача.

Зал ожидания речного вокзала был полон эвакуированных. В конце сорок первого население трёхсоттысячного Молотова разом удвоилось, в столицу Прикамья вывезли институты, военные училища, десятки оборонных заводов из Ленинграда и Восточной Украины, сюда же приехали семьи их сотрудников и следом тысячи беженцев. Оба вокзала, речной и железнодорожный, и часть улицы, разделявшей их, гудели от взвинченных, мечущихся, но в то же время очень целеустремлённых людей. Для многих Молотов был пересадочной станцией — они спешили, требовали, добивались. И ехали дальше.

Лиля