Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

А месяца через два после свадьбы Киндя отправил Гордея в поездку, еще более дальнюю, чем прежние. Киндя утверждал потом, что поездка была задумана еще до Гордеевой свадьбы. Гордей поехал в Сибирь, но никто в точности не знал куда; теперь сказали бы: коммерческая тайна. По слухам, Киндя велел Гордею разведать, где за Енисеем лучше скупать пушнину. Как сказано, золотом и пушниной Киндя никогда не переставал промышлять. Странно было только, как это Киндя посылает в такую глушь своего единственного сына, Сибири не знающего и дотоле там не бывавшего. Киндя отвечал на это, что такого дела он не может доверить никому, кроме родного сына, что Гордею пора набираться опыта и что сопровождать его будет надежнейший человек, истый кержак, обученный в свое время лесному промыслу самим Киндей. Гордей все не возвращался да не возвращался из тайги к молодой жене. В народе уже прямо поговаривали, что Гордею лучше не спешить домой. Потом сам Киндя подтвердил, что Гордей пропал без вести, а в конце концов где-то близ Подкаменной Тунгуски нашли скелет, опознанный, насколько это возможно, как скелет Гордея. Уже и прежде ходил слух, что Гордей ищет в Сибири смерти и тому имеются веские причины, но, главное, найден был один скелет, а верного, надежнейшего человека и след простыл. Напрашивалось подозрение, не он ли порешил Гордея, убедившись, что при нем как раз та сумма, которую Киндя обещал верному человеку за убийство своего сына.

В окрестности никто не сомневался: Киндя начал жить со своей снохой сразу же после свадьбы, отъезд Гордея он задумал, когда Капитолина забеременела, а забеременеть ей было не от кого, кроме как от Кинди. Киндя отшил сына чуть ли не в ночь после свадьбы, установив что-то вроде права первой ночи, но такой первой ночью оставалась каждая ночь после этой первой, а иногда ночь наступала и среди бела дня, когда Киндя окончательно закусил удила. Киндя не то чтобы изнасиловал свою сноху или принудил ее к сожительству: скромница Капитолина, кажется, сама предпочла цепкие объятия Кинди Обруча целомудренному обожанию своего юного благоверного. Спрашивается, что помешало Кинде самому жениться на Капитолине?

Неужели он побрезговал венчанием с бесприданницей? Или Гордей все-таки опередил его с венчанием себе не на радость? А может быть, Киндю как раз разжигало то, что Капитолина обвенчана с его собственным сыном, а предпочитает его. Но тогда зачем было убивать Гордея? Все могло и дальше идти как по маслу, а Гордей тут же и был бы или мыкался бы в дальних поездках, пока не спился бы и не помер бы естественной для него смертью. Но Киндя не мог допустить, чтобы Гордей унаследовал его богатство. Он почувствовал к сыну лютое отвращение, когда увидел, как этот телок бреется. Киндя хотел завещать свой капитал другому своему сыну которого должна была родить Капитолина, а от Гордея надо было скорее отделаться, чтобы ему не досталась хотя бы часть капитала. (Киндя помнил, что он не молод, и Гордей, не ровен час, может завладеть капиталом и промотать его, чтобы обездолить своего «сына», а вернее, меньшого братца.) И Киндя избавился от Гордея исконным сибирским разбойничьим способом, но тут началось самое страшное. Еще до того, как слухи о смерти Гордея подтвердились, он начал являться беременной Капитолине во сне и наяву, угрожая неверной жене. Капитолина криком кричала от этих посещений. Пришлось держать ее взаперти, не выпуская даже во двор иначе как ночью. Капитолина не сомневалась, что умрет родами и родит мертвого ребенка. Ее кликушество ужаснуло самого Киндю, вообще говоря, не склонного к суевериям, и он задолго до родов пригласил к своей снохе лучшую в округе повитуху Наталью Чудотворцеву, и та пользовала Капитолину, не отходя от нее ни на шаг в последние недели перед родами. Предсказания кликуши удалось опровергнуть лишь наполовину. Роды были трудные; ребенок остался жив, а роженицу спасти не удалось. Киндя даже зубами заскрипел, услышав, что родилась девочка, но, говорят, после этого он в ногах валялся у Натальи, умоляя ее не покидать сироту. Что-то дрогнуло в душе Натальи. Липочка росла на ее попечении. Наталья отказалась жить под одним кровом с Киндей, и рядом со своим домом он выстроил ей отдельный домик, такой же, как в Гуслицах. Так Платон оказался среди заилившихся омутов и тинистых водяных ям Баклуши.

Но кроме этих болотистых колдобин, «окон» и ядовито зеленеющих чарус были соловьиные заросли и голубеющие луга с могучим благоуханием цветов и трав, незаметно переходящим в грибной и цветочный дух леса. Эти дубы и липы были лучше знакомы Платону, привыкшему встречать под их сенью лесного старца, но такие же дубы и липы росли в запущенном парке усадьбы, которую Киндя приобрел вместе с пастбищами и водомоинами, но не обращал на нее внимания. Дворец екатерининских времен так и стоял пустой в ожидании, пока отремонтируют его. В зале ветшала даже обширная библиотека, которой прежние владельцы не придавали никакого значения, вместе с дворцом предоставив ее на произвол покупателя. Библиотека состояла в основном из масонских мистических книг, иногда весьма редких, в чтение которых летом и погружался Платон. В этом парке и в бывшем дворце, практически предоставленном в его полное распоряжение, Платон пережил встречу и трагическое событие, оставившее в его душе еще одну вереницу незаживающих следов.

Толки о смерти Лоллия распространились и в гимназии, где учился Платон. Однажды на перемене к Платону подошел его одноклассник Валентин Заблоцкий и с вежливой осмотрительностью не без обиняков осведомился, правда ли, что у Платона есть эликсир, останавливающий кровотечение. Платон ответил утвердительно.

– У меня, видите ли, старший брат химик, – продолжал Валентин, – и не были бы вы так любезны показать этот эликсир ему, а быть может, и дать на анализ хотя бы каплю?

Куртуазная учтивость Валентина, изолировавшая его среди гимназистов, напротив, нравилась Платону. Он и в самом деле не знал, как ему дальше обращаться с таинственным эликсиром, хотя бы как хранить его, если уж на то пошло. Эликсир предназначался для Лоллия, а Лоллия не было в живых. Доктор Госсе раз навсегда отмахнулся от знахарского снадобья и не желал о нем слышать. Платон колебался. Можно ли показывать эликсир посторонним или тем более давать его на химический анализ? А с другой стороны, Платон видел, как эликсир действует. Что, если эликсир может спасти чью-нибудь жизнь? Не грех ли оставлять его без употребления? Но что скажет лесной старец? Увидеть его удастся, чего доброго, не раньше будущего лета. И Платон согласился встретиться со старшим братом Валентина.

Так Платон познакомился с Раймундом Заблоцким, студентом Московского университета. Раймунд был старше своего брата не намного, почти ровесник самому Платону, но Валентин безусловно признавал его авторитет, живя под его присмотром. Родители у братьев умерли, и Раймунд жил уроками, да еще содержал при этом брата, только еще начинающего подрабатывать тем же.

Братья снимали небольшую комнату в полуподвальном помещении на Спиридоновке. Когда Платон спустился по шатким ступенькам лестницы, дверь со скрипом открылась, и его встретил щуплый шатен в очках. Это и был Раймунд Заблоцкий. Вежливо предложив гостю стул, он сразу же спросил, не принес ли Платон эликсир. При всей своей изысканной учтивости Раймунд не мог скрыть нетерпения. Платон предпочел бы усмотреть в таком нетерпении научный интерес, но в нем угадывалось что-то другое, отнюдь не чуждое самому Платону.

Вместо ответа, Платон просто поставил на стол флакон лесного старца.

– Шел бы ты в читальню, Валентин, – обратился Раймунд к младшему брату, на польский лад подчеркивая ударение на предпоследнем слоге, что напомнило и об их родстве, и о старшинстве Раймунда. Валентин неохотно удалился.

– Вы позволите? – спросил Раймунд, уже откупоривая диковинный фиал, и Платон снова вдохнул дремотно вяжущий запах, распознавая на этот раз и благоухание меда, которым потчевал его лесной старец.

– Как хотите, а без Меркурия здесь тоже не обошлось, – сказал Раймунд.

– Я в этом ничего не понимаю, – робко ответил Платон. – Меркурий – это, кажется, ртуть…

– Ртуть-то ртуть, да не просто ртуть, – усмехнулся Раймунд с видимым облегчением, как будто возможная посвященность Платона обязывала бы его и сковывала бы, но убедившись, что перед ним профан, он как истый адепт немедленно принялся готовить своего собеседника к посвящению, интригуя его и одновременно вербуя.

Платон видел, что Раймунду не терпится идти в лабораторию, чтобы подвергнуть эликсир анализу. Раймунд просил разрешения взять хоть каплю из флакона, но Платон предоставил в его распоряжение весь фиал. Лоллия не было в живых, а можно ли пользовать им других, Платон все равно не знал. Он поспешил распроститься со своим новым знакомцем, условившись встретиться с ним через несколько дней. Когда они снова встретились, Платон увидел, что фиал по-прежнему почти полон. Раймунд отдал его Платону и сказал: