Дочь палача и театр смерти - Оливер Пётч

– Тебе нужно спать и выздоравливать.

Снова на потный лоб легла чья-то ладонь, кто-то мягко произнес несколько слов на латыни, словно молитву. В нос ударил сладкий аромат курящихся трав, и по телу разлилась усталость.

– Спи, дитя.

На губах еще оставался солоноватый привкус от жидкости, которой напоил ее незнакомец. Солоноватый, как у крови, которая захлестнула ее во сне. Прежде чем вновь провалиться в забытье, Магдалена четко осознала, что этот сон имеет какое-то значение, о чем-то говорит.

Кровь… Вода…

Но она была слишком измучена, чтобы над этим раздумывать.

15

Обераммергау, утро 11 мая 1670 года от Рождества Христова

Понтий Пилат погрузил дрожащие руки в чашу с водой и неуверенно оглядел иудеев, небольшими группами стоявших среди надгробий. Все ждали, когда же римлянин наконец вспомнит правильные слова.

– Узрите, вы, книжники, я невиновен в крови… э-э… сего праведника… – Пилат запнулся и уставился на толпу, как теленок перед бойней. Лоб у него покрылся испариной.

– Над коим, – шепнул Симон. Он стоял на краю сцены и, как в предыдущие дни, подсказывал актерам нужные слова.

– Над коим бесправедство такое учинили, – выдал Понтий Пилат.

– Несправедливость учинили! – Священник Тобиас Гереле топнул ногой. Все это время он стоял, зажатый между двумя бородатыми лесорубами в желтых одеяниях, и молча и с сосредоточенным видом следил за происходящим на сцене: теперь же выступил вперед и поднял указательный палец. – Неужели вас, деревенщин, не обучили в школе нормальному человеческому языку? Что подумают паломники, которые явятся сюда издалека и услышат эту ахинею?

– Никакая это не ахинея, – проворчал Понтий Пилат в лице Алоиза Майера. – У нас тут все так говорят. Смерть мы именуем косарём, а королей и царей – князьями.

– Ах так, может, напишем над крестом «Иисус из Обераммергау, князь Иудейский»? – ехидно спросил священник.

– По мне, так пожалуйста, – прошипел Иисус, он же Ганс Гёбль, стоявший перед Пилатом. – Ни один нормальный человек не говорит так напыщенно, как мы на этой сцене. Кроме нашего почтенного священника, конечно же. Но он-то из Швабии…

– Прошу вас! – взмолился Георг Кайзер и вскинул руки в попытке всех успокоить. – Я понимаю, что нервы у всех на пределе, но давайте все-таки продолжим. Хотя бы до полудня.

– К полудню я уже должен быть в хлеву, иначе жена мне глаза выцарапает, – проворчал один из крестьян, устало прислонившись к надгробью. – С самого утра нас в этом балагане участвовать заставляют.

– Тем более что Господь не желает, чтобы мы устраивали мистерию в эту Троицу, – добавил другой. – Каждые десять лет, как поклялись в свое время наши деды! А потом является важный индюк по прозванию Файстенмантель и считает, что может сделать иначе… Ну вот, теперь видите, что из этого выходит.

Симон со вздохом перевернул следующую страницу с текстом и обвел взглядом кладбище. На сегодняшнюю репетицию собралась почти вся деревня. Они разыгрывали знаменитую сцену, когда Понтий Пилат умывает руки и приговаривает Иисуса к смерти. С тех пор как Себастьян Зайлер был найден мертвым в часовне, беспокойство только усиливалось, тем более что подозреваемый в убийствах Ксавер по-прежнему пребывал на свободе.

Его преподобие Тобиас Гереле выбрал для репетиции эту массовую сцену в надежде пробудить в людях дух единения. Но вышло прямо противоположное: все ругались, жаловались, причитали. Многие гадали, кто станет следующей жертвой ужасного проклятия, уже троим стоившего жизни. Но были и такие – в особенности приближенные Конрада Файстенмантеля, – кто по-прежнему выступал за постановку уже в эту Троицу.

– Прошу, дальше по тексту! – распорядился Кайзер и громким голосом обратился к толпе: – Теперь народ кричит: «Распни его!»

– Прочь, прочь, распни его! – последовали разрозненные выкрики.

Люди в нерешительности стояли среди надгробий. В своих самодельных одеяниях они напоминали Симону толпу иноземных паломников, забредших на кладбище.

«Истинное действо происходит не на сцене, а там, внизу, – думал цирюльник. – Но, так или иначе, это страсти, истинные страдания».

Тем не менее Фронвизер дивился филигранно разукрашенным кулисам, повешенным перед репетицией позади сцены. Дома, синагоги и пальмы были сработаны до того искусно, что можно было действительно ощутить себя в Иерусалиме. Симон усмехнулся. Местные жители были упрямы и вспыльчивы, но они были и художниками. Резчиками, раскрасчиками, актерами.

Поистине необыкновенный народ, откуда ни посмотри.

– Нельзя ли чуточку погромче? – спросил Кайзер у толпы. – Давайте же, нас должны услышать во всей долине!

– Распни, распни этого человека, ибо он преступил! – раздалось немного громче. Но все равно это походило скорее на вялую ругань упившихся пивом трактирных бездельников, чем на рев рассерженной толпы на площади Иерусалима.

– Это все бессмысленно, – пробормотал Понтий Пилат и вытер руки о грязную тогу. – Теперь, когда у нас даже Иуды нет… Кто, в конце концов, предаст Иисуса?

– Мы подыщем нового Иуду, – успокоил его Кайзер.

Майер хрипло рассмеялся:

– Сомневаюсь – после всего, что произошло за последнюю неделю. Это проклятие нас еще…

Тут со стороны кладбищенских ворот послышались удивленные возгласы. В следующий миг Симон увидел, как сквозь толпу степенно шагает судья Иоганн Ригер. Он поднялся по лестнице на сцену и, опершись на трость, оглядел замерших в ожидании людей. По серьезному выражению его лица было ясно, что он сообщит сейчас что-то очень важное.

– Слушайте, добрые жители долины, – хмуро начал судья и стукнул тростью по сцене. – Я только что был у аббата Эккарта, и у меня для вас плохие новости. Новости, которых кое-кто давно ждал с содроганием… – Он выдержал театральную паузу. – Мистерия отменяется. Репетиций больше не будет. Потому вы все можете возвращаться к своим делам, как это угодно Господу.

Гомон, который затем поднялся, был куда громче бормотания иудейской толпы. Ригер вскинул руку, и голоса смолкли.

– Аббат считает, что мы поступили неправильно, – пояснил он. – Ужасные события последних дней показали, что Господь лишил нас своего благословения. Теперь следует вновь добиться Его милости.

– Разумное решение! – воскликнул старый Августин Шпренгер. – Эта затея была проклята! Думаю, скоро кто-то из нас пал бы новой жертвой.

Некоторые из стоящих рядом поддержали его громкими голосами. Хотя были и недовольные.

– А как быть с кулисами и с костюмами? – спросила молодая женщина из семейства портных. – Их-то уже сшили. Выбросить теперь всё в реку?

– Сохраним их до следующей мистерии. А она состоится через четыре года, – ответил Ригер. – Как того требует обычай. Я вам повторяю: мы совершили ошибку, когда решили перенести постановку. Господь наказал нас за это.

– Но мы понесли убытки! – пожаловался старый сапожник. – Кто нам теперь все оплатит?

Судья кивнул на Конрада Файстенмантеля, что застыл среди спорящих людей. Губы его растянулись в тонкой улыбке.

– Глава Совета, как и было обещано, возьмет на себя все расходы. Таково непреложное указание аббата Эккарта.

Все это время Файстенмантель стоял без движения, как парализованный. Вся кровь схлынула с его лица, и сам он стал каким-то уязвимым. Симон вспомнил, что этот толстяк, всегда такой шумный, неделю назад потерял младшего сына. До сих пор подготовка к представлению придавала ему сил, но теперь Файстенмантель заметно сдал.

– Но… но… – просипел он. – Как же так? Я рассчитывал получить прибыль от представления. Теперь, если оно не состоится, я…

– Нам-то какое дело! – выкрикнул кто-то из молодых резчиков. – Ты годами навязывал нам свои цены, продавал дерево втридорога, а за работу платил гроши. А теперь мы твоей крови попьем!

Остальные согласно загомонили, выстроились кольцом вокруг Файстенмантеля, стали напирать.

– Я смастерил крест! – кричал Алоиз Майер.

– А мы разукрасили кулисы! – подхватили братья Гёбли. – Он нам пять гульденов за них обещал!

– Деньги, деньги давай! – доносилось со всех сторон.

– Ни черта вы не получите, отребье!

К Файстенмантелю, очевидно, вернулась прежняя самоуверенность. Он скрестил руки на груди и свирепо оглядел толпу; на лбу у него вздулись вены.

– Мы еще посмотрим, за кем будет последнее слово! – прошипел он. – Я поговорю с аббатом. И как знать… – Тут глаза его угрожающе сузились. – Мне известно кое-что, и вряд ли его преподобию это придется по вкусу.

К нему неожиданно подскочил Франц Вюрмзеер, который до этого держался позади, и схватил за ворот:

– Ах ты, шавка! Что тебе известно такого? Ничего. Ничего ты не знаешь!

Он принялся трясти толстяка, которого явно застал врасплох своим нападением.

– Лучше не доводи до этого, Франц, – просипел Файстенмантель, тщетно стараясь высвободиться. – Мне теперь все едино!