Последний рубеж - Зиновий Фазин

Все призывало напрячь, нажать, утроить усилия. Поднять, наладить, добиваться и держать революционный шаг. Левой, левой, левой! «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Все на Врангеля — добьем гадину и скорее за мирный труд возьмемся! Все это звучало и в речи Фрунзе, но было в ней и что-то выходящее за рамки обычного языка агиток и плакатов.

У старых большевиков (Саша не так много видела таких, но приходилось) бросался в глаза какой-то свой особый язык, в нем ощущалась и захватывающая дух широта обобщений, и страстная сила убежденности.

В понятие «старый большевик», на взгляд Саши, как мы видели, входило многое: скромность, большой революционный стаж, глубокие знания и опыт, преданность народу. Но до сих пор Саше не приходило в голову, что это и особые, характерные для России личности, как вроде князь Андрей или Пьер Безухов. И хотя сама Саша приходила в ужас от такого сравнения, сколько она ни говорила себе, что если граф Толстой возвеличивал дворян, то она, комсомолка Саша Дударь, не должна этого делать, все равно князь Андрей и Пьер Безухов ей оставались милы, как живые, интересные и даже выдающиеся личности.

Хоть ты что ни делай, а все же от них, казалось Саше, тянется какая-то соединительная ниточка к тому человеку с русой бородкой, который докладывал сейчас в губкомовском зале о текущем моменте собравшимся тут комсомольцам.

Он говорил:

— Перед нами стоит задача еще до зимы покончить с Врангелем и заодно вообще с гражданской войной. Когда по дороге сюда из Туркестана я беседовал в Москве с товарищем Лениным, он так и ставил вопрос. Вся Россия ждет окончания войны к зиме, страна измучена и жаждет мира как никогда. Голод и холод грозят нас задушить, сорвать все завоевания революции. В такое время, товарищи, никто не может оставаться в стороне!..

Саша слушала речь Фрунзе и думала: вот и князь Андрей тоже не смог остаться в стороне и пошел на войну, чтобы делать одно общее дело с народом, который не захотел терпеть разорение и муки от наполеоновского нашествия. Саше слышались даже обрывки разговора князя Андрея с Безуховым о войне, и разговор этот причудливо как-то связывался с тем, что говорил в конце стола докладчик.

— Мира, только мира жаждет республика наша и, зная, что борьба с Врангелем потребует новых жертв, все же готова на это. Что поделаешь, товарищи? Я напомню вам: Россия и в прошлом не раз подымалась на смертный бой с врагом, когда народу становилось невмоготу больше терпеть разорение и муки. Вот тут и решается все исполинской силой народа. Так было и при разгроме Наполеона в 1812 году…

Поверите вы или нет, но где-то в глубине души Саши еще таилась вера в колдовство, но понимаемое по-своему.

Неистребима, казалось ей, сама вера в чудесное, а раз так, раз все-таки возможно чудесное, — а и жить-то как, если чудесного нет, — то верилось и в то, что лекторы хотя и называли сверхъестественным, а на самом деле было тем, что просто не сразу объяснишь, но вполне объяснимо, ежели хорошенько разобраться.

Ну как объяснить такое: очутилась Саша в городе, где и не думала никогда бывать, сидит в зале, где и не предполагала оказаться, и слушает речь командюжа, с которым-то уж во всяком случае и не предполагала знаться. Но вот же поди — всё как в сказке, а свершилось. Мало того: сидит она, слушает, и стоит ей о чем-то подумать, как сразу докладчик тоже как бы о том же подумал и сказал.

И видятся Саше вперемежку то князь Андрей, то оживленное лицо докладчика. Разные они, а что-то их роднит. Это просто, наверное, лучшие люди своего времени, а поскольку время их жизни и деятельности разное, то и они сами разные, а для России их значение велико, они лучшие сыны ее.

Вон куда, как видим, унесли Сашу нахлынувшие на нее мысли из «Войны и мира» и речи Фрунзе. А говорил он, продолжая развивать свои мысли об исполинской силе народа, о том, что и в 1917 году сказалась эта сила, когда стремление поскорее покончить с войной было одной из главных движущих сил революции. Так было и при разгроме белых армий генералов Юденича, Колчака, Деникина. От руки исстрадавшегося народа падет и Врангель, если мы не пожалеем усилий и поднимемся все, как один, на врага.

Потом Фрунзе сказал:

— Не скрою от вас, товарищи, готовился наш удар по Врангелю, и своим теперешним наступлением он несколько помешал нашим планам. Вы, конечно, хотели бы знать, каковы они, наши планы? Могу заверить вас, что они предусматривают полный и быстрый разгром врага и освобождение Крыма. Мы думаем, что операция, которую мы хотим провести, не уступит по размаху и смелости всем нашим предыдущим операциям против белых. Великой революции соответствует и величие военного и трудового подвига народа!

Опять оживление в зале, и все с восхищением смотрят на командюжа. Это он, наверное, создатель такого замечательного плана предстоящей операции. Но докладчик уже уловил настроение зала и вдруг заявляет:

— Видите ли, товарищи, я лично не мог бы приписать себе честь выработки этого плана. Он рожден умом и опытом многих наших военных работников, от главкома до низового штаба. И точно так же коллективной волей мы должны его осуществить. Правда, одну оговорку тут можно было бы сделать.

В зале улыбки, перешептывание, кашель.

Ждут, пока командюж, уже снявший ногу с перекладины, оправит на себе френч и скажет, в чем же состоит оговорка, которую он хочет сделать.

— Наполеон как-то сказал: решает дело не тот, кто разработал план какой-либо военной кампании, а тот, кто взял на себя ответственность и смелость ее осуществить.

— Вот именно! — раздался одобрительный гул в зале.

Слова командюжа многие тут самонадеянно приняли на свой счет. Им ведь план этот исполнять! Хитрая улыбочка сузила в щелочки светлые глаза командюжа.

— Вот именно, пожалуй, скажу и я. Но наше время более сложное, чем время Наполеона. Вот что надо учесть, товарищи. Когда замысел правилен, легче и победа дается…

И вдруг, как бы противореча последним словам, и без того содержавшим в себе противоречие, оратор добавил уже без улыбки, со вздохом:

— Но жизнь всегда сложна, во всякое время. Такая вот штука, товарищи!

Аплодировали командюжу с азартом, некоторые хлопали, держа руки у рта: этак хлопок звучал покрепче. А выступать после Фрунзе никто не стал. Раздались выкрики с мест:

— Чего там выступать? На фронт!

Потом тот же шустрый губкомовец, который уговаривал Сашу закатить «речуху», занял место Фрунзе и прочитал резолюцию — воззвание ко «всем-всем» идти на фронт бить крымского барона, чтобы страна поскорее смогла перейти к мирному труду. В конце резолюции были лозунги: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует III Коммунистический Интернационал!», «Да здравствует Рабоче-Крестьянская Красная Армия!» Опять в зале гремело «ура», и Саша тоже кричала и хлопала в ладоши.

Пока аплодировали, Фрунзе прощально помахал рукой публике и исчез за какой-то боковой дверью. А зал еще долго шумел, гудел и пел песни, потом с теми же песнями, держась тесной гурьбой, добровольцы повалили из зала в губкомовскую столовую обедать.

А в конце этого долгого дня, при ранних осенних сумерках и мелко моросящем дождике, отряд добровольцев выстроился на залитой лужами площади возле губкома, и с напутственной речью выступил на этот раз товарищ М., и пока он говорил с балкона, парни и девчата, хоть и стояли уже в строю, еще доедали остатки сухой колбасы и орешков, потому что успели проголодаться после скудного обеда и еще потому, что по молодости лет не любили думать про черный день. Живем, хлеб жуем, пока есть, а там видно будет.

Одеты все плохо — вот что бросалось в глаза и вызывало грусть.

На проводы отбывающих комсомольцев подходили делегации с заводов и фабрик, и опять бросалось в глаза — плохо одеты и молодые, и старые, и женщины, и мужчины.

— Небось там оденут ребят, а? — слышались разговоры в толпе провожающих. — На фронте-то должны им казенное выдать.

— А есть оно? Много мы шинелей и рубах туда шлем? Из чего и шить-то?

— С голым пузом не навоюешь.

— Надо, так и с голым повоюешь. Что сделаешь? Война!

Зажглись фонари, и тут все как-то сразу преобразилось. Не стало видно серости, убогости, дыр и заплат; хоть и скупым, но золотистым светом озарились лица, пальто, пиджаки, полушубки, сапоги и постолы, улыбки засияли, смех брызнул, песни взвились в темное небо. Ударили оркестры (целых три), и вся толпа, кто строем, а кто так, вразброд, потянулась к вокзалу.

Пошла с толпой и Саша.

По дороге непонятно как ее разыскал все тот же губкомовец, и сперва она было шарахнулась от него, как бы опять не потребовал чего-нибудь «зашпандорить», но оказалось, он другого хочет.

— Ты, ясочка, в поезд с ребятами не садись, смотри! Будет на Москву поезд, наш, делегатский, вот с нами и поедешь. А документы и харч на дорогу — не твоя забота, поняла? Наш вагон будет третий, ясно?