Последний рубеж - Зиновий Фазин

Кроме талона на обед, прибывавшим сюда парням и девушкам выдавали еще и паек, состоявший из куска почти каменной твердости колбасы и полфунта грецких орехов, которые многие тут же принимались грызть.

Вот эти орешки и спасли Сашу. Она стала с ожесточением раскалывать их крепкими своими зубами.

— Здорово, — сказал, проходя мимо по коридору, какой-то невысокий военный человек с бородкой. — Завидно даже!

Саша уже чувствовала себя лучше. Оказалось, и орехи могут облегчить душу.

— Хотите? — Она с улыбкой протянула горстку орехов военному. — Коли вам так завидно, то пожалуйста! Угощайтесь!

— Нет, благодарю, — отозвался военный, тоже приветливо улыбнувшись ей. — Где тут народ собирается, не скажете ли?

— В зале, говорят.

— Ну да, но где этот зал?

— А я не знаю. Я приезжая.

— Откуда? — поинтересовался военный.

— С Таврии я… Про Каховку слыхали?

— Как же, слыхал, слыхал.

— А про плацдарм знаете?

— А вы оттуда? С плацдарма?

Он внимательно оглядел Сашу с головы до ног. Наверно, ему было странно — перед ним как будто паренек, а говорит о себе в женском роде. Но в следующее мгновение Саша различила во взоре военного нечто иное. Он не фигурку ее оглядывал, не лицо, а шлем, гимнастерку, штаны и сапоги. И в этот момент как бы тень нашла на лицо военного. Он постоял в задумчивости, перебирая пальцами пуговки своего френча, вздохнул:

— Из какой же вы части?

— А вам это можно знать?

— Можно, можно. Я Фрунзе.

— Ой, это вы докладчик будете! — обрадовалась Саша и вскочила. — Слушайте, тут вы должны мне помогти. Мне велели выступление делать после вас, а я не могу, я простая санитарка. Сделайте, чтоб я не выступала, ой, сделайте!

Смеясь, он развел руками:

— А это, милая, не в моей власти, пожалуй. Выступать надо, когда есть о чем сказать. Когда нечего — другое дело.

— Ой, вот же и оно — нечего!

— Ну, тогда лучше молчать, я за это.

— Скажете им? Так буду благодарна!

— Скажу, скажу. Как вас величают?

— Орлик… то есть… Дударь я. Саша. Уговорились? Дайте пять, ну дайте!.. Спасибо.

Вот такой уговор заключили между собою в тот осенний денек Фрунзе и героиня нашей повести, и оба остались довольны, хотя еще мало знали друг о друге. Саша явно понравилась ему своей непосредственностью и независимым видом, он понравился ей потому, что был по-свойски прост и добродушен. Все шло до сих пор отлично, и Саша уже была уверена, что от «речуги» с трибуны она будет освобождена, как вдруг опять все зашаталось, и уговор дал трещину.

Уже пожав Саше руку, Фрунзе спросил:

— Из какой же вы части? Вы так и не ответили.

— Могу ответить. Комдив у нас Блюхер.

— Ну, знаете! — воскликнул Фрунзе. — Так есть же у вас о чем сказать с трибуны! Должно быть! Дивизия Блюхера прекрасно дерется! И вообще все, что на плацдарме происходит, — это целая эпопея!

Вот тут не удержала Саша слез. Они брызнули помимо ее воли, разумеется, и она поспешила поскорее слизнуть их, чтоб не так стыдно было перед докладчиком.

— Ну, ну, ну, — произнес он ласково. — Зачем такие страсти-горести? Ладно, ладно…

Он легонько потрепал Сашу по плечу и пошел по коридору. А Саша все стояла, собираясь с мыслями, но из этого ничего не выходило: мысли куда-то разбрелись, как стадо в поле.

«Вот история! — говорила она себе. — Хоть ложись да помирай! Ну и ну!..»

Сколько ни было в зале народу, все уместились вокруг длинного стола, а Фрунзе стоял у стены и, держа одну ногу на перекладине стула, рассказывал о текущем моменте. Еще до того, как он начал говорить, Саша успела спросить у паренька, сидевшего рядом:

— А кто он, этот Фрунзе?

— Как — кто? Командюж.

— Что ты говоришь? Он командюж?

— Он, он, а кто же еще? Фрунзе. Михайлов поточнее. Известный старый большевик!

Был серый денек, за окнами сеялся унылый осенний дождик. Мы забыли сказать, что ехала Саша до Харькова долго, больше недели, и по дороге уже попадалось много желтеющих деревьев. Акации, еще только начинавшие блекнуть в Каховке, тут, в Харькове, уже роняли листья… Да, пока Саша ехала сюда, изменилось многое, но не только в природе.

Всё (разве только кроме пассажирских поездов) быстро двигалось в те дни. События наплывали одно на другое и сразу, как в скачущей киноленте, обрывались, сменяясь тем новым, что и входило в понятие: текущий момент. И не было в ту пору ничего более интересного, чем слушать про этот самый текущий момент. Пока Саша ехала, в Западной Европе где-то бушевали забастовки и слетали правительства, за эти дни белополяки опять стали катиться назад, а Врангель не только не сложил оружия после провала кубанского десанта, а наоборот, начал новые наступательные операции вдоль Азовского побережья в сторону Донбасса и готовился к прыжку через Днепр, чтобы, похоже, теперь уже ринуться на запад, на соединение с поляками, и там поискать живой силы, которой ему так не хватало.

Много было каждый день новостей, так много, что их не успевало охватить воображение и не удерживала память.

Слышала Саша в пути разговоры о каком-то командующем Южфронтом. Будто бы в частях его новый приказ объявляли — держаться стойко, не уступать Врангелю ни пяди, час полного разгрома барона близок.

А он вот, командюж, — тут, в зале. Все держит ногу на перекладине стула, а ладонь — на колене, говорит не спеша, без ораторских жестов, не митингует, а как бы делится своими мыслями. И внимательно слушают его эти две сотни юношей и девушек, которые по комсомольской мобилизации скоро отправятся туда, откуда прибыла Саша, чтобы скорее барона добить.

Смутилась, конечно, Саша, когда поняла, кого собиралась угостить орешками. Но, как и все в ту пору, героиня наша не была подвержена подобострастию и все воспринимала запросто. Командюж он, оказывается. Ну и хорошо: как видно, человек достойный и с некичливой душой — это раз; старый большевик, значит, в тюрьмах сидел, страдал за народ, что само по себе заслуживает уважения, — это два; а в-третьих, здорово знает все про текущий момент и по-военному точно все определяет. Саше вспоминалось, что в дневнике есть одна запись Кати про молодость красных командармов, и с удовлетворением отметила:

«А и он тоже почти молодой еще».

А бородка — это ничего, она почти у всех старых большевиков имеется. Иные из народных комиссаров и галстуки носят, ну и что? Ничего, ничего.

— Сейчас Врангель предпринял новый отчаянный шаг, — говорил Фрунзе. — Барон, как видно, чувствует свой близкий конец и мечется туда-сюда, как в мышеловке.

Оживление в зале. На лицах сияние улыбок, уже почти торжествующих, — победа близка, раз так говорит сам командюж. Скорее бы на фронт!

— Но опасность еще велика, товарищи, это надо признать, — продолжал Фрунзе. — Армия Врангеля — серьезная сила. И все же мы уверены — враг будет разбит, и в самом недалеком будущем. Порукой этому — наша растущая мощь. Сила черного барона держится на Антанте. За нами — вооруженный революцией великий народ!

— Браво! — выкрикнул кто-то в зале; на него зашикали.

Подняв руку, Фрунзе сказал:

— «Браво» надо кричать тем, кто с весны противостоит напору офицерских орд Врангеля. Кто не дал им этим летом распространиться далеко по югу России. Кто отвоевал и удержал Каховский плацдарм. Кто разбил и вышвырнул десантные войска белых с Кубани. Кто сегодня ценой больших усилий отбивает новый поход барона в сторону Донбасса. Вот кому надо адресовать ваше «браво», товарищ! А я человек новый здесь, только прибыл. И если говорю «мы», то имею в виду народ, армию, их мужество и героизм. Вот им и крикнем: «Браво!..»

Мощное «браво» вырвалось из сотен глоток и потрясло стены зала. За «браво» последовало «ура». Кричала и Саша, и всё пряталась за чужие спины, чтоб командюж ее не увидел. А он как раз в ту минуту поискал ее глазами, но, так и не найдя, усмехнулся и возобновил рассказ о текущем моменте.

Пока он рассказывает, продолжим еще про Сашу. Тут вот что любопытно. Саша-то, в общем, почти всё знала про текущий момент. Знала, не только потому, что еще до отъезда с плацдарма не одну политбеседу прослушала, а и по той причине, что стала почитывать газеты и интересоваться текущим моментом. Правда, на время, пока ехала сюда и увлекалась Толстым, текущий момент заслонился тем новым, что на нее хлынуло из «Войны и мира». Не было ли и это своеобразным текущим моментом? Может быть. Во всяком случае, в сознании Саши как-то слитно укладывались и красная ленточка, и думы о князе Андрее, и вести о положении на фронтах против белополяков и Врангеля. Бегая на станциях за кипяточком, Саша успевала и на газетную витрину взглянуть, а иногда и митинг послушать.

Все призывало напрячь, нажать, утроить усилия. Поднять, наладить, добиваться и держать революционный шаг. Левой, левой, левой! «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Все на Врангеля — добьем гадину и скорее за мирный труд возьмемся! Все это звучало и в речи Фрунзе, но было в ней и что-то выходящее за рамки обычного языка агиток и плакатов.