Сломанный меч - Толеген Касымбеков

слова того человека, заплакал. А он: "Уважаемые, весь наш народ занимается скотоводством. Мы иной раз съедаем новорожденного жеребенка, потому что лошадь для нас самое чистое животное. Чем же этот конь хуже, чем он поганее? Что вы за святые, или отцы ваши в Мекке побывали?" Собрал он всех и своей рукой прирезал мою рыжуху. Она была упитанная, ведь я после голодной зимы кормил ее ячменем, много не ездил на ней. Так, значит, разделили они мясо. А я стою, смотрю на них. Пускай, думаю, лучше людям мясо достанется, чем падалью валяется при дороге. У меня и в мыслях не было что-нибудь получить за конягу. На прощанье тот человек говорит мне: "На, держи. Мне нет дела до того, кто ты такой, а у тебя ко мне дело будет. Осенью разыщи на южных склонах горы Бозбу хозяина этой тюбетейки Акбая. Вот и все, что я хотел тебе сказать". Отдал мне тюбетейку и поехал себе.

— Что же это значило?

— Я тогда и сам не знал! — воскликнул разгорячившийся Кулкиши. — Что за разговор? Не мог сообразить. В чем тут загвоздка? Что за чертова тюбетейка? В дрожь меня бросало, когда думал об этом!

— А что вы с тюбетейкой сделали?

— Погоди, еще не кончил. На днях моя баба разбирала узел с разными тряпками, и попалась ей эта тюбетейка. Что, мол, за тюбетейка? Хотела было выстирать и сыну отдать. Я посмотрел — та самая. Я о ней забыл совсем. Вернее, забыл, куда дел ее, когда домой вернулся. Да, так взял я тюбетейку и отправился к горе Бозбу. Даже бабе не сказал, куда собрался. А и что скажешь? Не за долгом покойного отца идешь! Оказалось, однако, что того человека все знают, хороший, справедливый человек этот Акбай.

Кулкиши перевел дух и продолжал:

— Принял он меня, угостил, козленка велел зарезать. Мне было совестно. Нечего сказать — явился получить плату за подохшего коня! Пока я сидел, краснел да раздумывал, он вдруг спрашивает: "Тюбетейка-то цела?" Я отдал. На другой день Акбай сказал: "Мясо твоего коня стоило четырех козлят либо жеребенка. Возьми жеребенка по второму году, пусть он послужит тебе, бедняк!" Я просто онемел, а он мне: "Очнись! Все мы люди и должны друг другу помогать. Мы существуем лишь благодаря тому, что поддерживаем друг друга. Тем человек и отличается от животного. Я стараюсь платить долг человечности, когда могу…" И вручил мне повод коня… Верно это, мир держится только такими, как он, честными и добрыми людьми!

Мадыл и на это не отвечал ни слова. Он подумал о Домбу. Будь проклят тот день, когда Домбу приезжал к ним в аил! Защемило сердце, но Мадыл, во власти тупого оцепенения и безразличия ко всему на свете, даже пальцем не шевельнул. Кулкиши снова присмотрелся к Мадылу, удивленный и огорченный тем, что тот никак не откликается на его слова. В другое время он за это обругал бы Мадыла, да, плюнув, пошел дальше своей дорогой, но нынче чувствовал к пришибленному бедой ной-гуту сострадание и потому сказал:

— Ты совсем высох… Эх, разве можно так притеснять обиженного судьбой! Но ничего, бог все видит!

Тяжело и глухо стукнуло сердце у Мадыла. Так ли это? Бог все видит… И разве он, Мадыл, не обижен судьбой? И не бог ли, желая защитить обиженного, внушил Абиль-бию мысль о мести? На все есть божья воля, без нее и былинка не сломится. Мадыл тяжело вздохнул.

— Кулаке… Мир наш создан для богатых и сильных. Для бедных и слабых он тесен, как сыромятный чарык, Кулаке…

— Не говори, Мадыл, бедняга… Так-то так, но и над сильным бог волен…

"Над сильным бог волен…" Стало быть, и над Домбу? Уж он-то сильный, богатый… Может, услышал бог плач несчастных нойгутов…

Кулкиши увидел, как побледнел Мадыл, — того и гляди, рухнет наземь без памяти. "Как бы не умереть ему вскорости", — подумалось.

— Ты бы завернул как-нибудь к нам, Мадыл, — сказал Кулкиши вслух. — Дам тебе немного зерна. Если достанешь мяса, вели приготовить кульчетай, поешь да полежи, отдохни несколько деньков. Ты совсем ослаб… Пока живы, черт возьми, должны же мы помогать друг другу, чем можем. Пошли! Сарыбай всегда по-доброму к нам относился. Как он себя чувствует? Вот не повезло ему! Сидит теперь в юрте, как ловчая птица с завязанными глазами…

Мадыл кивнул, а Кулкиши сказал решительно:

— Пошли! Найдем зерна для тебя, побольше найдем, пошли…

— Спасибо на добром слове, Кулаке, — вздохнул Мадыл.

— Не веришь? Найду обязательно! Пойдем прямо к Бекназару. Он за тебя с Домбу рассчитается, никого не побоится. Припечатает ему нос горячим железом!

Мадыл с сомнением покачал головой, Пойди он к Бекназару, Абиль-бий обидится: не послушался, мол, меня, у других защиты ищет! Нет уж, ни к чему сироте лихорадка! Если бы Абиль-бий не принял его жалобу, тогда другое дело… Нет, нет, дай бог ему здоровья, он и выслушал Мадыла, и пять лошадей дал…

— Ну, как знаешь, — с некоторой обидой сказал Кулкиши. — Может, талкана [53] возьмешь тогда?

— Спасибо, не откажусь, только схожу домой за вьючной лошадью, Кулаке… О-ох… — Мадыл тяжело встал, кряхтя от боли.

— Можно и так. Нашли бы мы для тебя и вьючную лошадь, но делай, как тебе лучше. До свиданья!

— До свиданья!

Кулкиши пошел своей дорогой, ласково приговаривая что-то своему жеребенку. Приговаривал, а думал о Ма-дыле. Худо ему, и всем нойгутам худо. Надо бы поговорить с Тенирберди, пускай нойгуты откочевывают в их аил. Что в этом плохого? Приучатся пахать и сеять, как бы там ни было, а все сытее. И Бекназар мог бы взять их под свою защиту, припечатал бы Домбу нос каленым железом! Эта последняя мысль очень нравилась Кулкиши, он молодецки расправил плечи и усмехнулся. Эх, не нарвался еще Домбу на такого, кто спуску ему не даст!

Кулкиши обернулся. Мадыл все стоял на том же месте; заметив, что Кулкиши смотрит в его сторону, отошел на несколько шагов с дороги, наклонился и что-то поднял с земли, — кажется, палку. "Забыл, бедняга, и палку, на которую опирается. Видно, ходить ему без палки тяжело", — подумал Кулкиши и снова пожалел Мадыла. Тот тем временем успел скрыться из глаз, но Кулкиши долго еще смотрел ему вслед.

6

Облака на горизонте густо алели от предзакатных лучей медленно утопающего в них солнца. Айзада села к солнцу спиной, опустила подбородок на колени и долго слушала ровный шум водяной мельницы, глядя на покрытую пеной неспокойную воду у колес.