Желтоглазые крокодилы - Катрин Панколь

— Милена здесь сама печет хлеб. Иногда он слегка подгорает, но все равно невероятно вкусный, и…

— Александр тоже волнуется за своих родителей. Одно время они перестали спать вместе, и Александр сказал, что они больше не занимаются любовью.

— А как он-то узнал?

Она прыснула и недоуменно посмотрела на отца: ты что думаешь, я грудной младенец?

— Да просто он больше не слышал шума из их комнаты. Так и узнают.

Антуан взял на заметку ее слова и решил быть осторожнее, пока девочки здесь.

— И это его беспокоит?

— Ну да, потому что обычно после этого родители разводятся.

— Не всегда, Зоэ. Не всегда. Вот мы с мамой до сих пор не развелись.

Он осекся. Лучше было бы опять сменить тему, чтобы избежать новых опасных вопросов.

— Да, но все возвращается к тому же: вы не спите вместе.

— Как тебе твоя здешняя комната?

Она сморщила нос и ответила: «Да ничего, сойдет».

В молчании они вернулись домой. Антуан вновь взял ладошку Зоэ, и она не отняла руки.

После обеда отправились на пляж. Все, кроме Милены, которая готовилась в четыре часа открыть свой бутик. Антуан поразился, когда Гортензия сбросила парео и маечку: у нее было тело взрослой женщины. Длинные ноги, тонкая талия, прекрасные округлые ягодицы, плоский мускулистый животик, полная грудь, едва сдерживаемая купальником. И вела она себя как взрослая женщина. Как она поднимала волосы, забирая их в пучок, как втирала крем в ноги, плечи и шею! Он обернулся посмотреть, не глазеют ли на нее мужчины. К счастью, кроме них на пляже почти никого не было. Ширли заметила его замешательство и констатировала:

— Невероятно, да? Мужчины будут сходить по ней с ума. Мой сын вообще голову теряет, когда ее видит.

— Когда я уходил, она была еще ребенком!

— Ну видишь, как быстро все меняется! И это только начало.

Дети побежали к морю. Белый песок скрипел под ногами. Они бросились в теплые волны. Антуан и Ширли, сидя на подстилке, наблюдали за ними.

— У нее есть приятель?

— Не знаю. Она очень скрытная.

Антуан вздохнул.

— И меня не будет рядом, чтобы следить за ней…

— Да она обведет тебя вокруг пальца! Кому хочешь голову заморочит. Тебе ничего не остается, как приготовиться к худшему.

Антуан посмотрел на море, где дети резвились в волнах. Гэри схватил Зоэ и зашвырнул ее подальше от берега. Осторожней, хотел закричать Антуан, но вспомнил, что там неглубоко, и Зоэ по шею, не больше. Его взгляд вновь вернулся к Гортензии, которая отошла в сторону и скользила по воде, сложив руки вдоль туловища и работая ногами как русалочьим хвостом.

Он вздрогнул. Резко встал и предложил Ширли:

— Присоединимся к ним? Вот увидишь, вода чудесная.

Только входя в воду, Антуан внезапно вспомнил, что не выпил ни капли спиртного с того самого момента, как приехали девочки.

Анриетта Гробз вышла на тропу войны.

Она стояла перед зеркалом и прилаживала на голове шляпу, энергично втыкая длинные булавки с обеих сторон сложной конструкции из фетра. Она добивалась, чтобы шляпа сидела ровно и не улетала при первом же порыве ветра. Потом она мазнула губы кроваво-красной помадой, нарумянила щеки, вдела в сухие морщинистые мочки сережки и выпрямилась, готовая проводить расследование.

Сегодня было первое мая, а первого мая никто не работает.

Никто, кроме Марселя Гробза.

Он объявил ей во время завтрака, что уходит в контору, вернется поздно вечером, и к ужину его ждать не надо.

«В контору?» — в тишине повторила Анриетта Гробз, наклонив голову с прилизанными волосами, на которые вылила обильное количество лака. Ее пучок был натянут так туго, что никакой лифтинг ей был не нужен. Когда Анриетта распускала волосы и вынимала шпильки, она тут же становилась на десять лет старше: обвисала кожа, проявлялись морщины. В контору, первого мая? Дело явно нечисто. Вот оно — подтверждение тому, что она заподозрила еще накануне.

Эта новость, которую Марсель сообщил ей как ни в чем не бывало, снимая верхушку яйца всмятку и обмакивая в него намазанный маслом хлеб, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Причем, уже второй. Анриетта взглянула на этого краснорожего толстяка, испачкавшего физиономию яичным желтком, и ее чуть не вырвало.

Первая бомба разорвалась накануне вечером. Они ужинали вдвоем, сидя на разных концах длинного стола, им прислуживала Глэдис, служанка с острова Маврикий, и вот тогда Марсель спросил: «Как ты провела день?», как он делал каждый вечер за ужином, только в этот раз он добавил слово, которое со свистом рассекло воздух, будто пуля. Марсель не просто спросил: «Как ты провела день», он добавил в конце фразы «Детка»!

«Как ты провела день, детка?»

Спросил и вновь уткнулся в тарелку с мясом и овощами.

Вот уже лет двадцать, а то и больше, Марсель не называл Анриетту «детка». Сначала потому, что она не разрешала ему афишировать чувства на публике, затем потому, что она считала это словечко «гротескным». «Гротескными» были в ее понимании любые знаки супружеской нежности. Несколько раз она резко и грубо одергивала его, и он в итоге начал придерживаться нейтральных обращений: «Дорогая» или просто «Анриетта».

Но вчера вечером он назвал ее «деткой».

Словно бичом хлестнул по лицу.

Это слово совершенно очевидно предназначалось не ей.

Все ночь она вертелась с боку на бок в огромной постели, что когда-то была супружеским ложем, и в конце концов, в три часа ночи, встала, решив выпить стакан красного вина вместо снотворного. Она тихонько подкралась к комнате Шефа и заглянула внутрь. Кровать была не разобрана.

Еще один знак!

Он иногда не ночевал дома, когда ездил в командировки, но тут речи быть не могло ни о какой командировке, потому что он ужинал вместе с ней и потом спокойно ушел в свою комнату, как делал каждый вечер. Она зашла в комнату Шефа, зажгла свет: нет сомнений, птичка упорхнула, он даже не ложился, все застелено еще с утра! Она с удивлением оглядела маленькую комнату, куда она никогда обычно не заходила, узкую кровать, маленький ночной столик, дешевый ковер, лампу с рваным абажуром, разбросанные повсюду носки. Заглянула в ванную: бритва, крем после бритья, расческа, зубная паста и щетка, шампунь и… вся линия дорогушей мужской косметики «Bonne gueule» [34] от «Никель». Дневной крем, тоник, гоммаж, смягчающий крем, увлажняющий крем, питательный крем, крем-контур вокруг глаз, крем от морщин и даже крем для рук. Целый арсенал средств для наведения красоты, красующихся на бортике раковины, выглядел вызывающе.

Она вскрикнула, пораженная: у Шефа есть любовница! Шеф ходит налево! Шеф вышел из-под контроля! И уж наверняка швыряет деньги на ветер!

Она пошла на кухню и решительно допила бутылку бордо, начатую за ужином.

Этой ночью она не сомкнула глаз.

А первомайская работа сегодня подтвердила ее подозрения.

Надо было провести расследование. В первую очередь сходить в кабинет Шефа и проверить, там ли он. Если нет, порыться в его почте, еженедельниках, чековых книжках, проверить расходы по банковской карте. Для этого придется, конечно, как-то обойти эту мелкую сучку Жозиану, но вряд ли она там сидит первого мая. Контора пуста, можно копаться сколько хочешь! Главное, проскочить мимо олуха Рене и этой шлюхи, его жены, вот бездельники, катаются как сыр в масле милостями придурка Марселя Гробза. «Ну и имечко! Позор! И я его ношу, страшно подумать», — пробурчала она, поправляя шляпу.

Чего не сделаешь ради детей! Я принесла себя в жертву на алтарь материнства. Вот Ирис понимает, она благодарна, с ней приятно иметь дело, но Жозефина! Позор, а не ребенок! А какая наглая, непокорная! Переживает подростковый кризис в сорок лет, смех один. Ладно, не видимся с ней, это и к лучшему. Не выношу ее! Не выношу серенькой жизни, которая ей так мила: муж-придурок, квартирка в пригороде и грошовая зарплата книжного червя в институте. Вот уж успех так успех, обхохочешься! Одна Гортензия хоть немного утешает, бальзам на раны. Настоящая маленькая женщина, и стать, и внешность, все при ней, она уж добьется большего, чем ее мамаша!

Она вытянула шею, чтобы разгладить морщины. Поджав губы, вышла из квартиры и вызвала лифт.

Проходя мимо консьержки, кивнула головой и улыбнулась. Консьержка оказывала ей множество услуг: такой дружбой следовало дорожить.

Анриетта Гробз, как многие люди, с близкими была человеком совершенно невыносимым, зато с чужими — сама любезность. Поскольку она считала, что из родных уже все равно ничего не выдоишь, а такие чувства, как привязанность, любовь, бескорыстие, были ей незнакомы, она не церемонилась с родственниками и держала их в ежовых рукавицах. Ее неуемное тщеславие требовало милой сердцу лести, а лесть эту она могла получить только от абсолютно посторонних людей, которые об истинных свойствах ее натуры даже и не догадывались, а потому считали ее милой и любезной и охотно награждали всеми возможными добродетелями и достоинствами. Она раздувалась от гордости и повторяла их речи на все лады, без конца перечисляя всех этих людей, которые так ее обожают, которые готовы ради нее на все, которые считают ее исключительной, изысканной, потрясающей… И чем чаще ей казалось, что родные, особенно Жозефина, раскусили ее пустоту и бессердечие, тем старательней она завлекала этих посторонних. Надеялась расширить свой круг и сверкать в его центре. Оказание мелких услуг абсолютно посторонним людям позволяло ей тешить свое самолюбие и всячески собою гордиться…