Лучший друг девушки - Вера Кауи

Вот каким образом в мысли ее вкрался Билли.

Потребовался один-единственный телефонный звонок. Он, конечно же, принял это как должное. Сказал лишь:

– А я все думал, сколько это еще будет тянуться...

Он был груб, что ей нравилось, вульгарен и крут, заставил ее орать во всю глотку, благо окрест не было ни души, кто мог бы ее услышать, так как дом стоял последним в ряду, а Билли присоветовал ей купить также и предпоследний, чтобы полностью исключить присутствие нежелательных свидетелей.

И только позже, с отяжелевшей головой, бешено колотящимся сердцем и пересохшим горлом, глядя на скомканные и покрытые пятнами простыни, она уныло подумала: «О Господи! Ну и дура же ты, Глория!» Но дело было сделано. Оставалась единственная надежда, что Ливи никогда об этом не узнает.

Ливи узнала об этом через несколько часов.

Они вернулись домой почти в одно и то же время, Ливи была на концерте в «Линкольн сентр», после которого состоялся прелестный ужин, который длился и длился без конца... Она заметила свет в кабинете Билли и вошла. Они не виделись уже несколько недель – за это время не поступали приглашения, требующие их совместного присутствия.

Билли неподвижно сидел за письменным столом, держа в руке полупустой бокал. Увидев ее, он поднял голову.

– Ну как концерт?

– О, я обожаю Плачидо Доминго. А ты как?

– Как обычно... – Билли неопределенно пожал плечами.

– Знаешь, – сказала Ливи, – мне почему-то захотелось немного виски...

Так как она в рот не брала крепких напитков, Билли удивился, однако потянулся за вторым бокалом и бутылкой.

– У меня небольшая диспепсия, – пояснила Ливи, прикладывая к груди усыпанную драгоценными камнями руку. – Скорее всего, от этих чертовых креветок. Острая приправа для меня, что нож. Немного неразбавленного виски почему-то здорово помогает.

Обойдя стол, она приблизилась к Билли, чтобы взять у него бокал. В черно-белом шелестящем своем наряде – цвета, которые у него всегда ассоциировались с ней, так как именно в них она была в тот день, когда он впервые ее увидел, усыпанная алмазами филигранной работы, она смотрелась великолепно. В безупречном ее облике, идеальной собранности и ухоженности все было на своем месте: ни морщинок, ни помятостей на платье, ни одного выбившегося из прически волоска.

В самом этом совершенстве было что-то сверхчеловеческое. Билли вспомнилась Глория – теплая, голая, взъерошенная, потная и благоухающая мускусными своими духами. Совсем не похожая на богиню, невозмутимую и неприкасаемую. Обыкновенная женщина. Он слегка повел плечами: ни один мускул не дрогнул на его лице, когда рубашка задела глубокие царапины, оставленные на его спине ее когтями.

Едва Ливи наклонилась, чтобы взять из его руки бокал, ноздри ее, чуткие, как антенны, затрепетали, когда она вдохнула аромат, безошибочно выдавший на экран ее внутреннего компьютера знакомое имя.

Глория Гуанариус.

Это ее духи.

Созданные специально для нее.

Которыми пользовалась только она одна.

От Билли так и несло ими.

Ливи взяла бокал, с невозмутимым видом заняла свое место по другую сторону стола.

Билли был с Глорией.

Глория была с Билли.

От него разит ее духами. Значит, он находился достаточно близко к ней, так близко, что его кожа пропиталась ее запахом. Так как оба были потными, а их разгоряченные тела тесно прижимались друг к другу.

Билли переспал с Глорией – и только что. Он буквально вылез из ее постели, унося запах ее тела.

Ливи хотелось наброситься на него, завизжать, вцепиться в него когтями, изодрать его в клочки.

Вместо этого она невозмутимо сделала глоток.

Лучшая ее подруга.

Как же он мог?

Как же она могла?

Как же они могли?

Пальцы ее судорожно вцепились в бокал, силой воли она заставила себя медленно потягивать виски, хотя на самом деле жаждала запустить этим бокалом прямо ему в лицо.

Перекинув через плечо атласный, шириной в три фута, палантин – черный с одной стороны и белый с другой, зажав в одной руке бокал виски, а в другой держа миниатюрную плоскую косметичку, выложенную чередующимися, как у зебры, полосками алмазов и черных жемчужин, зевнув, она сказала:

– Я лично иду спать, у меня сегодня был длинный-предлинный день. Спокойной ночи...

Билли на прощание помахал ей рукой, прежде чем снова уткнулся носом в виски.

– Приятных сновидений...

Ливи поднялась в свою спальню и заперла за собой дверь на ключ. Горничная уже спала: Ливи не видела смысла заставлять часами ждать ее только ради того, чтобы убрать в гардероб одежду, что она вполне могла сделать и сама. Платье она повесила на специальную, подбитую ватой вешалку, палантин отправился на свою полку, атласные туфельки остались проветриваться; на следующий день их расправят на колодке и уберут. Атлас и кружева пошли в специально для этих целей оставленную корзину, откуда они будут изъяты и вручную отстираны; за ними последовали невидимки-колготки. Драгоценности были убраны в резную, из атласного дерева выложенную изнутри мягкой материей шкатулку. Наконец, завернувшись в шелковое японское кимоно, она сунула ноги в бархатные бабуши и вошла во встроенный шкаф, располагавшийся рядом с ее занавешенной кроватью. Из него она достала большую, плотную кожаную подушку, бывшую когда-то частью софы. Положила ее на середину кровати. Ключом, висевшим у нее на браслете-талисмане и никогда не покидавшим ее запястья, открыла ящичек, вынула тонкую малаккскую трость. По локоть закатав широкие рукава кимоно, она взяла трость в руку, сделала ею пару пробных взмахов в воздухе, а затем, подойдя к кровати, стала что есть силы стегать тростью подушку, сначала пыхтя, а затем чуть не плача от напряжения, отчаяния и злости, с каждым ударом повторяя: «Потаскуха! Подонок! Потаскуха! Подонок!» Она колотила подушку до тех пор, пока кожа на ней, и без того хранившая следы глубоких порезов, не лопнула и наружу не вылезла обивка.

Прерывисто дыша, с онемевшей рукой, она уронила трость, резким движением смахнула с кровати подушку и повалилась на нее сама, широко раскинув руки, с вздымающейся и опускающейся миниатюрной грудью. Устало смежив веки, она лежала до тех пор, пока дыхание ее не восстановилось, после чего она вернула подушку в шкаф, заперла трость в ящик, затем пошла в ванную и минут десять постояла под мощным напором воды. Вслед за этим проделала свой ежевечерний ритуал. Сперва специальной жидкостью промыла лицо, подготовив его к нанесению крема, который втерла снизу вверх в кожу лица и шеи длинными продольными мазками, затем легкими ударами кончиков пальцев наложила вокруг глаз второй, особый крем, третий крем сильными массажными движениями нанесла на руки. Наконец почистила зубы, обрабатывая их электрической зубной щеткой, прополоскала рот, выключила свет и вернулась в спальню, в которой тоже погасила свет. После этого раздвинула тяжелые, парчовые, подбитые войлоком портьеры. Осталось совсем немного – калачиком свернуться в большом глубоком кресле, придвинутом прямо к окнам, выходившим на террасу, расположенную на высоте сорокового этажа, на 85-й Восточной улице. Там и провела она остаток ночи, уставившись на светлеющее небо, размышляя, сопоставляя, прикидывая... Только под утро, измученная и разбитая, забралась она в постель и, как в яму, провалилась в глубокий сон.