Нация прозака - Элизабет Вуртцель

только аборт.

И сегодня, если парень ведет себя достойно и поступает правильно, когда девушка от него залетела, это значит, что он пойдет с ней в клинику, где ей сделают аборт. Может, он даже возьмет на себя половину суммы или оплатит счет целиком. Может, выполнит роль: «Я понимаю, как тебе тяжело». Может, скажет что-то вроде: «Это был и мой ребенок». Но свадьбы по залету – это прошлый век. Джентльмены больше не обязаны вести тебя к алтарю. Нет больше такого правила. Конечно, я понимаю, что это к лучшему. Никаких нежеланных детей, несовершеннолетних невест и безусых женихов, загнанных в ловушку брака, которого не должно было быть. Я знаю, что так лучше.

Я знаю.

Развод без виновных тоже лучше. И все же я не могу отделаться от ощущения, что мы живем в неправильном мире, что существуют неправильные чувства, которые больше не стоит испытывать. Но они есть, они где-то застряли, изъян, который эволюция пока не смогла удалить, вроде миндалин или аппендикса.

Я бы очень хотела жалеть о беременности, не считая, конечно, удивления и шока. Но я не могу, не осмелюсь. Как не осмелилась сказать Джеку, что влюбилась в него, когда была в Техасе, потому что хотела быть современной женщиной, способной на временные отношения. Я не могу сказать Джеку или кому бы то ни было: «Почему ты решил, что я настолько богата, что могу позволить украсть свое сердце и это ничего не будет значить?»

Иногда я думаю, что хотела бы, чтобы на лбу у меня стоял знак «Обращаться с осторожностью». Чтобы другие знали, что если я живу в мире без правил, жизнью, где нет законов, – это еще не значит, что мне не будет больно наутро после ночи, проведенной вместе. Иногда я думаю, что мне пришлось отступить в депрессию, потому что это единственная форма протеста, который я могу бросить в лицо миру, где считается нормальным приходить и уходить, когда хочется, где обязательств больше не существует. Да, обман и предательство в романтических и политических отношениях существовали всегда, но когда-то считалось, что делать больно – плохо, черство, бессердечно. А теперь это норма, часть процесса взросления. Ничего уже не удивляет. У моего отца была дочь, от которой он без особых сложностей ушел; неудивительно, что многие из нас могут с такой же легкостью пойти на аборт. Через какое-то время слова начинают расходиться со смыслом. Раз можно быть отцом без обязательств, то, следовательно, можно быть бойфрендом и вообще ничего не делать. Еще немного – и можно добавить друзей, знакомых, коллег и приблизительно всех к длинному списку людей, которые вроде как являются частью твоей жизни, хотя никакого кодекса поведения для них не существует. Еще немного – и кажется, что злиться или возмущаться в большинстве случаев просто неразумно, впрочем, а чего вы ждали? В мире, где главная социальная единица – семья – несущественна, что еще может иметь значение?

Меня трясет, когда я думаю о том, что парадоксальным образом я стала эмоциональной развалиной именно потому, что меня лишили нормальных эмоций. Как написал тот русский писатель, Александр Куприн: «Понимаете ли, господа, в этом-то весь и ужас, что нет никакого ужаса!»[237]

Но по-настоящему я сорвалась в следующую пятницу, во время театральной постановки. Это была пьеса Сэма Шепарда. Ставила ее Руби. Длилось все, должно быть, часа четыре. И это была одна из самых странных пьес Шепарда, одна из тех, что театральные труппы вытаскивают на свет, когда из «Безумия любви»[238] и «Настоящего запада»[239] уже выжали все, что можно. Не то чтобы меня в тот вечер было сложно расстроить, ведь я всего пару дней как выписалась из больницы, и слизистая матки у меня до сих пор кровила так сильно, что я подумывала о том, чтобы пригласить Красный Крест открыть филиал у меня между ног. С учетом обстоятельств, достаточно было одного неловкого разговора с Руби перед началом спектакля, чтобы я обезумела.

Примерно в то время Руби как раз начала встречаться с Гуннаром, парнем с моего курса по семиотике, похожим на Кэри Гранта, только с длинными волосами. Наверное, она еще не совсем пришла в себя после того случая, когда я увела у нее Сэма на первом курсе, потому что она была уверена, что я пыталась соблазнить Гуннара прямо в разгар лекций о лингвистике Чарльза Пирса[240], антропологии Леви-Стросса[241], русских формалистах[242] и Франкфуртской школе[243] и том, как все это было связано с новым прочтением сказок братьев Гримм. Со всей этой интеллектуальной чепухой я бы вряд ли смогла уделить Гуннару внимание, даже если хотела. К тому же я была влюблена в другого парня, из-за которого, кстати, и оказалась на этих нелепых лекциях.

Более того, я была абсолютно беспомощна, я только прошла через настоящее физическое наказание, и очередное светопреставление с попыткой отбить нового бойфренда Руби было последним, о чем бы я подумала. Но когда Руби, Гуннар и я стояли в фойе перед началом представления и я протянула руку, чтобы поправить криво повязанный галстук Гуннара, – Руби решила, что я перехожу границы. Мне нельзя было дотрагиваться до ее мужчины, поэтому она взбесилась и отказывалась говорить со мной весь оставшийся вечер. Я извинялась снова и снова, таскалась за ней по театру, пока она расставляла тарелки с брауни и большие бутылки с вином на столах для вечеринки после спектакля, предлагала отнести какие-то подносы, но Руби не разговаривала со мной, не считая одной фразы: «Тебе нельзя доверять».

– Руби, пожалуйста, мне очень жаль, – повторяла я. – Если я что-то сделала не так, прости меня. Пожалуйста, не сердись на меня. Мне сейчас тяжело. Мне нужна поддержка друзей. Ты мне нужна.

После спектакля сосед Гуннара, Тимоти, заговорил со мной по непонятной мне причине. В том смысле, что я теряла пинту крови в час, а одна из моих близких подруг отказывалась меня замечать, и сложно было поверить, что кто-то хочет проявить ко мне доброту. Тимоти пытался увлечь меня разговором о главных мотивах пьесы, но меня интересовало только то, как мерзко Руби ведет себя со мной. Не знаю, почему я заговорила с ним об этом. Я едва его знала, и Бог свидетель, это не лучший подкат к парню. «С парнями нужно быть легкой и веселой, как бы гадко ни было внутри». Во всяком случае, так мне всегда говорила мама. «Он не должен увидеть, что у тебя не все дома, – говорила она. – Никому не нужен