Важнейшее из искусств - Сборник

– А ты говорила – одежные деревья, – удивился я. – Оказывается, надо старую одежду посадить, чтоб новая взошла.

– Так это если хочешь обновить изношенную одежду, – снисходительно улыбнулась она. – А если хочешь что-то новое вырастить, то приходишь к одежным деревьям.

– А может, и мою одежду кто-то с одежными деревьями придумал?

– Нет, не может, тогда бы она взошла, а она не взошла. Да и не могут такого одежные деревья. Потому что никто им представить такое не может.

«А я вам и не такое еще представлю», – подумал я, еще не представляя, что могу представить. Одно устремление обнаружилось. Зудящее. Очень мне хотелось этой девочке сюрприз вырастить.

– Ну, тогда Колченога позови.

– А он сам каждый день приходит, про тебя спрашивает, все сомневается – мертвяк ты или не мертвяк.

– А ты ему что отвечаешь?

– А какой же ты мертвяк?! У мертвяков мужского корня сроду не было, потому они и мертвяки, а у тебя вон какой симпатичненький…

– Нава! – воскликнул я предупреждающе. – Неужели, кроме этого, никаких других отличительных признаков нет?

– Есть, конечно, но этот главный! – удивилась она моему возмущению. – Сразу видно. А по фигуре бывают и похожие.

– Так мужики тоже в штанах ходят – ничего не видно!

– Еще как видно – корень, как ни прячь, он отовсюду торчит.

– Ну, по твоим рассуждениям, женщины тоже мертвяки – нет у них корня, главного отличительного признака.

– Скажешь тоже, – засмеялась она. – Ты, Молчун, иногда как скажешь, так хоть стой, хоть падай! Женщину даже ты с мертвяком не спутаешь. Женщина и есть женщина, даже глупый мертвяк женщину сразу узнает, а ты говоришь женщины – мертвяки. Смешной ты, Молчун!

Я вздохнул. Спорить бесполезно – она меня не слышит. Не разумеет. Хотя это я не разумею. Она в своем мире, а я – чужак. Тащу свои комплексы из другого мира. Ничего не помню, а комплексы сохранил. Глупость очевидная.

– Ну, давай оденемся, а то вдруг опять придет, – поторопил я. – А я не смогу ему показать, какую одежду замечательную ты мне вырастила.

– Да вот, вырастила, – гордо улыбнулась Нава. – Давай оденемся. Вдруг и правда кто придет. Колченог – не знаю, он не очень любит ходить, хотя вот тебя с Обидой-Мучеником аж от Тростников доставил. Это ерунда, что не он тебя нес, он то, что из тебя падало, собирал, да только потом все выбросил – страшно стало. И Обиду-Мученика разговором вдохновлял. Мы без разговоров никак не можем. Ты это, Молчун, учти и не молчи, как Молчун. Болтать без умолку, как Болтун, тоже плохо. Потому что все говорить хотят, а когда только один говорит, то другим плохо. Потому что слова если в голове появились, то должны изо рта выскочить, а то голова лопнет.

За разговором она помогала мне натянуть штаны и рубаху. Я поел кашу чисто, ничего на себя не капнул, не успел – отобрали. Вторая процедура одевания прошла легче – я уже мог сам задирать ноги и руки и делать прочие необходимые телодвижения.

– Ты поела бы, пока еда свежая, не перебродила, – вспомнил я, что она сама еще не ела.

– А и поем, – обрадовалась Нава. – Я все думаю, что я еще не сделала, а оказывается, не поела. Ну, ты посиди рядом. Мне с тобой веселей есть будет. А то, когда одна тут жила, редко готовила. Скучно одной-то есть. Совсем мало еды не сделаешь; когда мало, она не так вкусно получается, а на одну много не надо. А с тобой теперь хорошо – и тебя покормить, и самой поесть.

– Не болтай, Нава, садись и ешь, – подтолкнул я ее рукой к табуретке.

Она и села, и есть начала. Я сидел напротив и любовался. Очень мне понравилось, как она ест. Не жадно, чистенько-аккуратненько, но со вкусом, с наслаждением едой. Что-то мне это напомнило, как будто я когда-то уже так сидел и смотрел, и мне нравилось сидеть и смотреть, хоть я знал, что первый раз вижу, как Нава ест.

– А давай я тебя тоже покормлю, – предложила она. – Ты так вкусно смотришь на меня!… Чуть-чуть… Чтоб живот не заболел.

Она протянула ложку с кашей мне. Я с удовольствием снял губами с ложки кашу, стараясь быть предельно аккуратным.

– Как ты хорошо кушаешь, – похвалила кормилица. – На еще.

Я взял, но посоветовал, жуя:

– Сама ешь, чтоб вместе.

– Угу, – кивнула Нава, наполнив рот кашей. Хорошо у нас получалось.

И тут в дверях послышались покряхтывание, попыхивание и ехидный скрипучий смешок:

– Шамаете, значит… Меня не дождались, сами все хотели слопать… А я тут как тут, иду мимо, чувствую – пахнет… Как не зайти? Когда в доме есть еда, надо заходить и снимать пробу. Оказать внимание хозяевам. Дом без гостя, что человек без кости.

Он решительно приставил к столу третью табуретку, подвинул к себе котелок, с сопливым хлюпаньем понюхал его содержимое и, взяв мою ложку, лежавшую на столе, принялся есть.

Я вопросительно посмотрел на Наву. Вроде старого человека гнать неудобно, но как-то он себя не так ведет, нехорошо. Как у них здесь принято? Не должен ли я защитить свою женщину?

Она совсем не реагировала на старика, будто он предмет мебели. Ну и я расслабился. А дед чавкал и брызгал на одежду с застарелыми и свежими пятнами. Я даже отодвинулся подальше, чтобы он на мою новенькую одежку случайно не попал. Вот на кого было неприятно смотреть! При этом он еще зыркал по сторонам в поисках съестного. Особенно его интересовало корытце, закрытое крышкой, чтоб плесень не образовалась. Это мне Нава объяснила.

Старец поскреб по дну, на удивление быстро опорожнив котелок, облизал ложку и губы, далеко высунув язык, и сообщил:

– Невкусно. Не научилась ты еще, Нава, вкусно готовить. Без мужика разве научишься? Женщина без мужика, как рот без языка. Вот Молчун станет мужиком – ты и научишься. С мужиком сразу научишься, потому что его кормить надо, а если мужика не кормить, он по сторонам глядит. А ежели по сторонам глядит, то и ноги сделать норовит… Так что ты корми его. Пока он, правда, не мужик. Какой из него мужик. Если голова только-только приросла, а то отдельно от тела была. Обида-Мученик тело нес, а Колченог – голову и разговаривал с ней. Только голова без тела не по-людски шелестела.

– Ты чего несешь, старый пень? – вдруг осерчала Нава. – Какая голова без тела? Это у тебя тело без головы! Все высохло внутри: стукни – дым пойдет с пылью. Ты чего болтаешь? Всегда у Молчуна голова на месте была, не то что у некоторых, у которых что есть голова, что нет – все равно. И мужик он хороший!

– Какой же он хороший мужик, если женщину распустил? Еще никого не родила и готовить не научилась, а уже кричит на меня.

И тут я почувствовал, что мне надоело стоять бревном вкопанным и даже листьями не шелестеть.

– Знаешь, дед, – сказал я, – кажется, я уже стал мужиком, и почему-то мне хочется табуреткой тебе по грибной шляпке стукнуть, посмотреть, что у тебя там внутри, – может, и на самом деле труха пыльная? Давай посмотрим…

Сил бы у меня поднять табуретку не хватило, но голос мне удалось изобразить весьма грозный, умел я, оказывается, голосом владеть. И брови нахмурил, гнев на физиономии быстренько сляпал. Но Старцу большего и не понадобилось – он вскочил с табуретки и мгновенно оказался у выхода.

– Ты, Молчун, лучше бы молчал! – сердито выкрикнул он. – Неправильно тебе голову прилепили. А может, она и не твоя вовсе?…

И растворился в сумраке сеней.

– Носит же ветер по лесу, – вздохнула Нава. – И гнать – грех, и терпеть – смех. Ты, если я старая такая же буду, лучше меня мертвякам отведи. Не хочу я так…

– Я старше тебя, – усмехнулся я. – Это тебе придется для меня местечко глухое в лесу искать.

– Фу-у, – нахмурилась Нава. – Куда-то у нас не в ту сторону разговор пошел. Давай снова начнем… Как ты меня здорово защитил! Мне даже самой страшно стало, когда ты меня защищал. Где это ты научился такой голос делать? У нас никто так не умеет, даже если сильно рассердится. Кричать умеют, а ты не кричал, ка-ак сказал… Если б я не знала, что это ты старику так говоришь, то раньше его в дверь выскочила бы… «Кажется, я уже ста-ал мужико-ом, – попыталась она меня изобразить, но с ее музыкальным, как колокольчик, голоском это получалось очень потешно. – И-и-и по-че-му-у-то мне хочется табуреткой тебе по грибной шляпке, – сделала она резкое ударение на „мне", – стукнуть, посмотреть, что-о-о у тебя там внутри, – может, и на самом деле труха пыльная? Дава-ай посмо-о-трим…» А правда, верно ты заметил, что у него лысина на грибную шляпку похожа – точно как у бледной поганки… Ты меня всегда защищай, Молчун, мне нравится, как ты меня защищаешь… Настоящий муж!

«Разве только мужья женщин защищают?» – хотел я было спросить, но вопрос мелькнул и растаял в потоке ее милой болтовни. Чирик-чирик, чирик-чирик – и мысли, как зернышки в воробьином клювике, пропадают, склевываются. Мне и не жалко для такого воробушка, только этот нудящий шум в голове достает. Наверное, последствия удара головой?

– Ты давай обопрись на меня, – предложила она. – Пойдем около дома погуляем… Надо скорей тебя мужиком делать, а то ведь голосом не каждого испугаешь. Это Старца да меня можно голосом испугать, а Кулака, к примеру, не испугаешь, он сам на кого угодно наорать может. Правда, у тебя все равно страшней получается. Может, и не так громко, а страшней. Сила в голосе, будто ветер в нутро ударяет. Но голосом не всех испугаешь, иного и кулаком надо или лучше палкой. Вот найдем тебе палку, и будешь всех от меня отгонять, потому что я жена твоя и нечего всяким ко мне приближаться. Правда, в нашей деревне, не в той, где мы с мамой жили, а в этой, все добрые, потому что они меня не выгнали, а оставили у себя и тебя дали выхаживать, а ты тут самый лучший, хоть и молчишь много. Но наверное, ты молчишь много, чтобы мне не мешать говорить, потому что ты добрый. Ты очень хорошо слушаешь, но если ты не будешь меня останавливать и сам не станешь говорить, то я могу и заговориться. Это когда говорят-говорят, а потом остановиться не могут. А если силой заставить замолчать – рот заткнуть или по голове стукнуть, – то заболеть может человек молчанкой. А молчанка – страшная болезнь. Слушай, Молчун, а может, у тебя молчанка? Надо тебе прививку от молчанки сделать, а то я не делала…