Важнейшее из искусств - Сборник

Я почувствовал, что ноги подгибаются, и стал оседать на лежанку. Нава помогла мне не упасть, а тихо опустила.

– Можно я в одежде полежу? – попросил я.

– Можно, только недолго, потому что кожа привыкнуть должна. Сразу раздражение может получиться.

Я откинулся на лежанку, страхуя процесс руками. Ух, хорошо! Устал, но отчетливое впечатление, что жизнь продолжается. Совсем недавно была уверенность, что она кончается. Хорошо бы еще узнать, кто я и что тут делаю, дабы жизнь обрела рациональный смысл. Но пока обойдемся смыслом чувственным – будем жить, чтобы получать от жизни удовольствие. Очень даже неплохо у меня это получается: опорожнил кишечник – оргазм желудочно-кишечного тракта, искупался в ручье – блаженство кожи, надел новую одежку – ощущение защищенности и даже слегка красоты. Много ли человеку надо? Совсем немного, если дурью не маяться.

Я не заметил, как задремал, а проснулся уже раздетым. Нава сидела за плетеным столом на плетеном табурете и, подставив ладони под подбородок, наблюдала за мной.

– Ты чего на меня смотришь? – засмущался я. – И раздела опять, и простыню зачем-то убрала…

– Раздела, чтобы кожа не устала; я же говорила – кожа и одежда должны срастись, а они быстро этого делать не умеют. Не спеши. Да и я собиралась кормить тебя нормальной едой, какую все в деревне едят, пора и тебе привыкать, а от бродила на одежде пятна остаются – некрасиво, а ты неизвестно как будешь есть сам, еще зальешься кашей. Ноги помыть можно, а штаны испортишь – жалко.

– Жалко, – согласился я. – Очень они у тебя красивые получились… А простыню зачем убрала? Ты смотришь, а я защититься никак не могу.

– А зачем тебе от меня защищаться? – удивилась Нава. – Это если кто плохо смотреть станет, защищаться надо. У нас могут так посмотреть, что вдруг чирий выскочит на нехорошем месте или кожа зудеть станет. А то могут заставить волосы вылезти с красивого места, с головы например, а залезть на непотребное для них место – на нос; как Кулак ругается, если сильно осерчает, то и правда, вырастут… Или на заду… Представляешь волосатый женский зад?!

– С трудом, – засмеялся я. – Эту святыню лучше не трогать.

– А были случаи, – вздохнула Нава. – Или на бровях волосы становятся длинные, как на голове.

– Какие-то ты все страсти рассказываешь, – покачал я головой.

– Это чтобы ты не думал, что я плохо на тебя смотрю. Я на тебя хорошо смотрю: шрамам говорю, чтобы они быстрей зарастали, а кости лучше срастались. А еще я смотрю, как ты не похож на наших лесных мужиков. Сложение совсем другое, более легкое, гибкое. Наверное, правильно – в летающих деревнях такие и должны жить…

– Я в городе жил, – вдруг вспомнил я. – Летающая деревня – это просто способ передвижения там, где дорог нет, по воздуху.

– Как птицы?

– Ну почти как птицы, разные способы есть.

Я чувствовал, что они есть разные, но какие именно – не вспоминалось.

– Старец тоже все про Город талдычит: в Городе то, в Городе се, надо в Город сходить – там скажут, чего нельзя, а то никакого порядку не стало. Но все думают, что никакого Города нет, потому что, кто туда ни уходил, больше не возвращался.

Я принюхался. В доме все отчетливее пахло дрожжами. С запахом всплыло и слово. И установилось соответствие между понятиями «дрожжи» и «бродило». Дрожжи – это нечто концентрированное, а бродило – типа закваски дрожжевой.

– Что, почуял? Закрутил носом? – обрадовалась Нава, заметив познавательные жесты моего носа. – Точно, подходит еда. Я чувствовала, когда ты проснешься. А не проснулся бы – пришлось бы будить. Еде нельзя позволять перебродить – потом живот пучить станет… Ну, давай подниматься будем.

Мы общими усилиями сначала посадили меня на лежанке, потом тихо-тихо, мелкими шажками перешли к столу, где я сел на второй табурет.

Нава положила рядом со мной ложку и подвинула деревянный долбленый котелок, в котором пышно бугрилось нечто кашеподобное желто-зеленого цвета. Никаких отрицательных эмоций у меня зрелище этой еды не вызвало.

– Это вкусно, – вдохновила меня кормилица, зачерпнула из котелка своей ложкой и, положив в рот зачерпнутое, изобразила рожицу блаженства. Очень потешная рожица.

Не хотелось ее разочаровывать. И я решительно зачерпнул краешком ложки маленькую порцию каши. Так получилось – инстинкт самосохранения не дремлет.

По глазам было видно, что Нава слегка обижена моим инстинктом, но ничего не сказала, ожидая моей реакции. Я осторожно продегустировал незнакомую еду, покатав ее языком по небу. А вкусно оказалось! И очень душисто, даже духмяно, будто лучшие запахи леса в один котелок затолкали. И такой аппетит вдруг взыграл, что я принялся уплетать за обе щеки. Да не тут-то было – после нескольких ложек Нава отодвинула от меня котелок.

– Хватит, хватит! – весело объявила она. – А то в кустики не набегаешься! Я ж чувствую, что лежа ты больше не будешь… А бегать еще сил нет.

– Не буду! – набычился я. – Умру, а не буду!

– Слышу голос мужчины, – улыбнулась Нава. – Вкусно было?

– А то не видела – за уши оттаскивать пришлось… Ничего вкусней не едал! Мастерица ты! Хозяюшка!… И одела меня, и накормила…

– Берешь в жены?

– Ты бы меня взяла, такого никудышного! – хмыкнул я. – Я же помру без тебя! Мы теперь навсегда связаны, пока ты меня не бросишь.

– Не говори так! – обиделась Нава.

– Не буду, – пообещал я, почувствовав, что перехлестнул. – А давай меня оденем, и ты позовешь Обиду-Мученика. Я его поблагодарить хочу за то, что он меня притащил сюда. Он будет меня спрашивать: а почему? А я буду его спрашивать: а почему?… Так мы с ним и поговорим. А то нехорошо получается – он меня спас, а я его не поблагодарил.

– Одеться мы, конечно, можем, – согласилась Нава. – Но Обиду-Мученика я позвать не могу. Не думала, что ты его помнишь. Как ты его мог запомнить, когда у тебя голова почти отдельно от тела была и ты все время был без памяти.

– А ты же мне про него много раз рассказывала… И я сам помню, как он меня тащил. Плохо помню, отрывками, но помню. Больно было, наверное, много раз сознание терял… Еще помню, что полный дом гостей тут был, мужики одни, и кто-то Обиду-Мученика по имени называл. Тогда я этого не понимал, а сейчас вспомнил, когда язык понимать стал. Одни и те же звуки в лесу, когда он меня тащил, а его сзади окликали.

– Это Колченог окликал.

– Ну да, Колченог… – Эти звуки наконец-то воссоединились в моем сознании с образом мужика и его именем… – А почему ты Обиду-Мученика позвать не можешь?

– А потому что ушел он в Город и не вернулся. Он всех своими вопросами достал: и Колченога, и Кулака… Кулак его побить хотел, сильно рассердился, Старосте жаловался… И Старца довел, он даже перестал к нему есть ходить, так и сказал: у меня от твоих вопросов пища в рот не лезет. Я не знаю – почему, Город знает – почему. Вот пошел Обида-Мученик в Город и больше не возвращался. А сначала за ним вся деревня побежала, чтобы наказать, так он всех достал – ну прямо как жук-короед, все нутро людям проел своим «почему». Но не догнали, тогда он и ушел в Город и больше не вернулся.

– Жаль, – сильно расстроился я. Очень хорошо я понимал своего спасителя, потому что у меня этих «почему» было гораздо больше, чем у него. Хотя, кто его знает – может, он тоже не в лесу родился, а попал в него, как и я, только не так покалечился. Тогда мы с ним на равных в состязании «почемучек». Но если он родился в лесу, то ему до меня далеко. Хороший бы у нас с ним разговор получился. – Жаль, на одного доброго человека в деревне меньше стало.

– Да, Обида-Мученик был добрый человек, – сразу согласилась Нава. – Это он с Колченогом нашел тебя за Тростниками, – в несчетный раз принялась она рассказывать героическую историю моего спасения.

В голове монотонно нудело, и на фоне нудения возникала мутная зрительная иллюстрация к повествованию. Типа любительского видео. Бымц… Что такое любительское видео? Раз уж выскочило в связи, то, наверное, некое зримое сопровождение рассказа?… Интересно, как это можно сделать? Чтоб не само в голове возникало, а со стороны смотреть. Еще интересно: почему от этих мимолетных мыслей стало так волнительно в груди, будто ветерок пролетел?

– А еще я вспомнила, – продолжала Нава, – что это не Колченог вовсе твою одежду разрезал и зарыл, а Обида-Мученик. Он когда тебя принес ко мне, то мы сняли твою страшную одежду – никто в деревне не мог понять, где такое растет и как… Вот тогда Обида-Мученик и разрезал твою одежду, и рассадил, думал, вырастет. Не выросло, не взошло даже. И он принялся расхаживать по деревне и у каждого допытываться: почему если любую одежду взять, разрезать и рассадить, то она вырастет, а твоя даже и не взошла? Он и к тебе приставал, приходил и долдонил: почему да отчего? Но ты тогда без памяти был и бормотал в бреду что-то свое и непонятное, а он тебя спрашивал: почему ты говоришь что-то непонятное, почему у тебя слова не такие, как у остальных людей? Но ты его не слышал, и он от тебя отстал.