Мировая война Z - Макс Брукс

«Успокойся, черт возьми, — велел мне лейтенант. — Что с тобой? Почему ты набросился на друзей?»

«Он нам недруг! — заорал тот, что со сломанной рукой. — Он спятил!»

А я все твердил:

«Не трогайте собаку! Не трогайте собаку!». Помню, патрульные только рассмеялись. «Иисусе», — сказал один из них, глядя на тех двух парней.

Лейтенант кивнул, затем посмотрел на меня.

«Приятель, — обратился он ко мне. — Думаю, у нас есть для тебя работа».

Так меня завербовали в армию. Иногда ты находишь свой путь, иногда он сам находит тебя.

(Дарнелл гладит Мэйз. Она открывает один глаз. Виляет облезлым хвостом).

— Что случилось с собакой?

— Хотелось бы мне закончить как в диснеевском мультике, сказать, что она стала моим партнером, спасла целый приют детей из огня или еще что-нибудь в том же духе. Эти гады ударили беднягу камнем по голове, чтобы вырубить. Жидкость попала в слуховой проход. Собака перестала слышать одним ухом и наполовину оглохла на второе. Но нюх не пропал, из нее получился отличный крысолов, когда я пристроил собаку в добрые руки. Она добывала столько живности, что ее новая семья всю зиму не страдала от голода. Наверное, это и есть конец, как в диснеевском мультике, с рагу из Микки. (Тихо смеется). Хотите, скажу ужасную вещь? Я раньше ненавидел собак.

— Правда?

— Презирал их. Грязные, вонючие, слюнявые тюки с глистами, которые трахают вашу ногу и писают на ковер. Боже, как я их ненавидел. Я был из тех парней, которые приходят к вам в гости и отказываются погладить собаку. На работе я потешался над людьми, на чьих столах замечал фотографию домашнего питомца. Знаете того парня, который грозился вызвать службу отлова бездомных животных, когда ваша дворняжка лаяла ночью?

(Показывает на себя).

Я жил в квартале от зоомагазина. Проезжал мимо него каждый день по дороге на работу и поражался, как эти сентиментальные замкнутые неудачники могут столько денег выкидывать на гавкающих хомяков-переростков. Во время Паники мертвецы собрались вокруг того магазина. Не знаю, куда делся владелец. Он закрыл ворота, но животных оставил внутри. Я слышал их из окна своей спальни. Весь день, всю ночь. Всего лишь щенки, понимаете, пара недель отроду. Перепуганные малыши, зовущие на помощь маму, хоть кого-нибудь.

Я слышал, как они умирали, один за одним, когда кончалась вода в мисках. Мертвецы не смогли пробраться внутрь. Они все так же толпились у ворот, когда я убегал… убегал, не оглядываясь. Что я мог сделать? Безоружный, не обученный драться. Я не мог о них позаботиться. Я едва мог позаботиться о себе самом. Что я мог сделать?.. Хоть что-то.

(Мэйз вздыхает во сне. Дарнелл осторожно ее гладит).

Я мог бы сделать хоть что-то.

Сибирь, Священная Российская империя

Люди в этом стихийно возникшем поселении живут в самых примитивных условиях. Ни электричества, ни водопровода. За стеной, сделанной из срубленных поблизости деревьев, жмутся друг к другу жалкие лачуги. Самая маленькая хибарка принадлежит отцу Сергею Рыжкову. Поразительно, как старый священник до сих пор не умер. Походка выдает многочисленные военные и послевоенные ранения. При рукопожатии заметно, что у него сломаны все пальцы. Когда он пытается улыбнуться, видно, что те немногие зубы, которые ему не выбили давным-давно, сгнили и почернели.

— Чтобы понять, как мы стали «религиозным государством» — и как это государство началось с такого человека, как я, — вам надо понять природу нашей войны против живых мертвецов.

Как и во многих других конфликтах, нашим лучшим союзником стала Суровая Зима. Кусачий мороз, который только усилился, когда почернело небо над планетой, дал время, чтобы подготовиться к освобождению родины. В отличие от Соединенных Штатов мы вели войну на два фронта. С запада у нас был уральский барьер, а с юго-востока наседали азиатские толпы. В Сибири положение стабилизировалось, но и здесь было небезопасно. Сюда хлынули беженцы из Индии и Китая, множество замороженных упырей оттаивало и оттаивает до сих пор, каждую весну. Мы нуждались в зимних месяцах, чтобы реорганизовать военные силы, упорядочить население, оценить ресурсы и распределить богатые запасы военного снаряжения.

Мы не налаживали военное производство, как в других странах. В России не создавали департамента стратегических ресурсов: никакой промышленности, только самое необходимое, чтобы накормить людей и помочь им выжить. Но зато у нас имелось наследие военно-промышленного комплекса великой страны. Я знаю, вы на Западе смеялись над нашей «причудой». «Иваны-параноики делают танки и пушки, когда их народ просит автомобили и масло». Да, Советский Союз был отсталым и неэффективным, да, наша экономика обанкротилась на вершине военного могущества, но когда Родина-Мать позвала, именно это спасло ее детей.

(Он показывает на выцветший плакат на стене. На нем — призрачный образ старого советского солдата, который сверху, с небес подает грубый автомат благодарному русскому ребенку. Снизу надпись по-русски: «Спасибо, дедушка!»).

— Я служил капелланом в тридцать второй мотострелковой дивизии. Подразделение категории Д, нам давали снаряжение четвертого класса, самое древнее в арсенале. Мы походили на вояк из старых фильмов о Великой Отечественной со своими ППШ и трехлинейками. У нас не было вашей красивой боевой формы с иголочки. Мы носили рубахи своих дедов: грубая, заплесневелая, побитая молью шерсть, которая едва спасала от холода и нисколько не защищала от укусов.

У нас было очень много убитых, по большей части в городских боях, и все из-за плохих боеприпасов. Эти патроны оказались старше нас: некоторые из них лежали в ящиках под снегом и дождем еще с тех пор, как Сталин сделал свой последний выдох. Никто не мог быть уверен, что его оружие не даст осечку в тот самый момент, когда на него насядет упырь. Такое часто случалось в тридцать второй мотострелковой дивизии.

Наша армия была не такой организованной, как ваша. Ни плотных маленьких каре Радж-Сингх, ни экономной боевой тактики «один выстрел, один убитый». Наши сражения выглядели неряшливо и жестоко. Мы поливали противника из крупнокалиберных пулеметов ДШК и огнеметов, обстреливали из «Катюш» и давили гусеницами доисторических танков Т-34. Неэффективно, расточительно, слишком много ненужных смертей.

Первый крупный бой состоялся в Уфе. После него мы перестали заходить в города и начали замуровывать их на зиму. Мы многому научились в те первые месяцы, когда бросались очертя голову в развалины после долгих часов немилосердного обстрела, отвоевывая район за районом, дом за домом, комнату за комнатой. И всегда было слишком много зомби, слишком много осечек, слишком много укушенный ребят.

У нас не имелось «таблеток Л»,[89] как у ваших. Единственное лекарство от инфекции — пуля. Но кто нажмет на спуск? Только не другие солдаты. Убийство товарища, даже если он заражен, слишком сильно напоминало о децимациях. Вот она, ирония. Децимации дали нашим солдатам силы и дисциплину сделать все — все, кроме этого. Попросить или даже приказать одному солдату убить другого — значило перейти границу, за которой возгорится очередной мятеж.

Сначала ответственность возложили на руководство, офицеров и старших сержантов. Худшего решения придумать невозможно. Каждый день смотреть в глаза этим людям, этим мальчишкам, за которых несешь ответственность, с которыми сражаешься бок о бок, делишь хлеб и одеяло, которым спасаешь жизнь или которые спасают жизнь тебе. Кто в состоянии сосредоточиться на тяжком бремени руководства, совершив такой поступок?

Мы начали замечать, что наши полевые командиры деградируют. Пренебрегают долгом, спиваются, сводят счеты с жизнью — самоубийства среди офицеров приобрели характер эпидемии. Наша дивизия потеряла четырех опытных командиров, трех младших лейтенантов и майора, и всех только в первую неделю первой кампании. Два лейтенанта застрелились, один сразу после убийства зараженного, второй позже ночью. Третий командир взвода избрал более пассивный метод, который мы называем «самоубийством в бою». Он намеренно шел на самые опасные задания, ведя себя как беспечный рядовой, а не как ответственный руководитель. Он умер, пытаясь справиться с дюжиной упырей с одним лишь штыком в руках.

Майор Ковпак просто исчез. Никто не помнил когда. Мы знали только, что он не мог стать добычей зомби. Район был совершенно чист, никто, абсолютно никто не покидал территорию без сопровождения. Все понимали, что могло случиться. Полковник Савичев официально заявил, что майора послали в разведку, но он не вернулся. Полковник даже рекомендовал представить его к ордену Родины первой степени. Слухи ничем не убьешь, а для боевого духа подразделения нет ничего страшнее, чем весть, что один из их офицеров дезертировал. Я не винил его, и до сих пор не виню. Ковпак был хорошим человеком, сильным лидером. До кризиса он три раза воевал в Чечне и один раз в Дагестане. Когда мертвые начали восставать, он не только предотвратил мятеж в своей группе, но и повел их всех пешком, со снаряжением и ранеными на руках, от Курты в горах Салиб до поселка Манаскент на Каспийском море. Шестьдесят пять дней, тридцать семь крупных боев. Тридцать семь! Майор мог стать инструктором — он заслужил это право — и его даже пригласила Ставка, благодаря громадному боевому опыту Ковпака. Но нет, он попросил немедленно вернуть его на фронт. А теперь Ковпак — дезертир. Это называли «второй децимацией». В те дни почти каждый десятый офицер покончил жизнь самоубийством, и эта децимация едва не положила конец всем нашим усилиям.