Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

Размышлять обо всем этом я начала не сразу, что вполне естественно. Я снова и снова мысленно возвращалась к тому, что услышала от Диаса-Варелы, к тем двум версиям (если их действительно было две). Находила и в той, и в другой необъяснимые (или необъясненные?) детали. В любом рассказе есть пробелы и недоговоренности, в любом можно найти противоречия. Ни одна история — не важно, выдуманная она или реальная — не может быть рассказана так, чтобы в ней все и до конца было логично и ясно.

Я перечитала в интернете сообщения о смерти Десверна и в одном из них нашла то, что искала: "Вскрытие показало, что убитый предприниматель получил шестнадцать ножевых ранений, каждое из которых задело тот или иной жизненно важный орган. Кроме того, пять из них были, по свидетельству судебно-медицинского эксперта, смертельными". Я не очень хорошо понимаю разницу между "смертельным ранением" и "ранением, которое задело жизненно важный орган" — на первый взгляд, на взгляд профана, это одно и то же, но важно было другое: если проводилось вскрытие, если судебно-медицинский эксперт составил протокол, как это всегда делается в случае, когда совершено убийство, то почему это вскрытие не обнаружило "метастазы, распространившиеся по всему организму", которые, по словам Диаса-Варелы, диагностировал у Десверна терапевт? В тот вечер я об этом не подумала и не задала Диасу-Вареле этого вопроса, а сейчас уже не могла позвонить ему — я не хотела ему звонить, и уж тем более по такому поводу: он встревожился бы, заволновался или, того хуже, ему все это надоело бы, и он, поняв, что его объяснение (или разыгранное им представление) меня не успокоило и я продолжаю его подозревать, начал бы искать другой способ обезвредить меня. Возможно, газетчики просто решили об этом не писать или медики решили не сообщать подробностей, не относящихся к делу, но почему же об этом не известили Луису? Когда мы с ней разговаривали, было очевидно, что она и понятия не имеет о болезни Девернэ (как Девернэ и хотел, если верить тому, кто был его другом и стал его палачом, — пусть даже сам и не обагрил рук кровью). Диас-Варела мог ответить на мой вопрос, и я предвидела, каким был бы его ответ: "Ты всерьез думаешь, что судебно-медицинский эксперт, проводящий вскрытие трупа с шестнадцатью ножевыми ранениями, будет интересоваться чем-то еще, кроме этих ранений? Что он будет выяснять, каково было состояние здоровья убитого до того, как его убили? Скорее всего, его даже и не вскрывали, что экспертизы как таковой не было, а протокол — просто отписка: причина смерти Мигеля была и так совершенно ясна". И может быть, он даже был бы прав: в конце концов, разве не так же поступили те двое безответственных хирургов два столетия назад, несмотря на то что выполняли поручение самого Наполеона? Там причина смерти тоже была очевидна, и они даже не удосужились проверить пульс у сраженного саблей и раздавленного лошадиными копытами Шабера. А потом, в Испании почти все делают любую работу спустя рукава — все боятся перетрудиться, потратить лишнюю минуту своего времени.

А еще меня смущало то, что Диас-Варела часто употреблял точные медицинские термины. Слишком уж они звучали профессионально. Маловероятно, что он мог запомнить их, услышав однажды от Десверна — тот их разговор состоялся давно, и вряд ли Десверн, рассказывая о своем несчастье, говорил о болезни так, как говорили о ней его врачи: офтальмолог, терапевт, кардиолог. Напуганный и отчаявшийся человек не прибегает к подобной лексике, когда хочет поделиться с другом обрушившейся на него бедой. "Внутриглазная меланома", "развитая метастатическая меланома", "резекция", "энуклеация глаза" — все эти выражения казались мне специально заученными, недавно услышанными от доктора Видаля. Но, возможно, мои подозрения были беспочвенны: я ведь тоже не забыла все эти термины, хотя прошло уже очень много времени после того, как я их впервые услышала в ту нашу последнюю встречу. И, может быть, человек, который страдает этим заболеванием, тоже их употребляет, чтобы лучше объяснить, что с ним происходит?

В пользу того, что его версия (вторая, последняя) правдива, говорило то, что Диас-Варела не сгущал намеренно краски, не живописал своих страданий, не говорил о самопожертвовании, о раздиравших его противоречиях, о том, каким болезненным для него было решение быстро и жестоко (жестоко, потому что, к несчастью, иначе сделать это быстро нельзя) оборвать жизнь лучшего друга. Зная, что время работает против него, что срок, отведенный ему, слишком мал, что в этом случае, как ни в каком другом, "there would have been a time for such a word" ("Эти слова должны были бы быть сказаны в другое время", "Должно было бы быть другое время для этих слов" — да, именно так: "для такой фразы", "для такой новости", "для такого сообщения"), как воскликнул Макбет, узнав о несвоевременной смерти жены. Диас-Варела мог бы ничего не делать. Он мог отказаться выполнить просьбу, с которой к нему обратился Десверн, и это время, "другое время", пришло бы само. Он мог бы не приближать это время, позволить, чтобы все шло своим ходом, чтобы все произошло естественным путем, безжалостным и скорбным, как происходит все на этой земле. Да, он мог бы наговорить много высоких слов о выпавшем на его долю испытании, о дружбе и верности, мог даже попытаться вызвать у меня сочувствие. Если бы он бил себя в грудь и жаловался, как ему было тяжело, как пришлось собрать все свое мужество, чтобы спасти Десверна и Луису от куда большего страдания — мучительного умирания и зрелища этого умирания, — я бы ему не поверила, у меня почти не осталось бы сомнений в том, что он мне лжет. Но он был серьезен и сдержан, он лишь изложил события и рассказал, какую роль в этих событиях сыграл. И о том, что с самого начала, с той минуты, когда Десверн обратился к нему с просьбой, он знал, что эту просьбу выполнит.

Все в конце концов сглаживается, теряет остроту. Иногда медленно, постепенно, требуя от нас больших усилий воли, иногда неожиданно быстро и против нашего желания, хотя мы из последних сил стараемся, чтобы не тускнели, не уходили из нашей памяти лица, чтобы слова не забывались, а события не теряли красок и значения, словно не были сказаны или не произошли на самом деле, словно мы узнали о них из книги или из фильма: то, что мы прочли или увидели на экране, нам, по большому счету, безразлично, и мы забываем об этом, как только дочитаем последнюю страницу романа или едва погаснет экран. Но книги и фильмы учат нас тому, чего мы не знаем и чего на самом деле не бывает, как заметил Диас-Варела, когда мы говорили о "Полковнике Шабере". Когда нам рассказывают о чем-то, мы слушаем так, словно нам пересказывают книгу или фильм, потому что рассказывает не тот, с кем все произошло, и в том, что это произошло на самом деле, мы тоже до конца не уверены, сколько бы ни пытались доказать, что история эта — самая что ни на есть правдивая, никем не придуманная. В любом случае она становится каплей в безбрежном море других историй, в каждой из которых — каким бы исчерпывающим, ясным и последовательным ни казался нам рассказ на первый взгляд — есть пробелы и противоречия, есть темные и непонятные места, нестыковки и недоговоренности.

Да, все сглаживается, это правда, но правда и то, что ничто не исчезает окончательно и не уходит бесследно. Всегда остается хотя бы смутное воспоминание, отдаленное эхо, едва слышные отголоски, которые вдруг возникают в нашей памяти. Они похожи на надгробия с полустершимися, почти не поддающимися расшифровке надписями, что хранятся в пустынных, никем не посещаемых музейных залах, — никому не нужные, давно отжившие свой век, непонятно зачем перенесенные в музеи, не способные пролить свет ни на что, но способные запутать еще больше. И все же их продолжают хранить, не разрушая и не пытаясь разыскать отколовшиеся столетия назад и затерянные где-то куски, чтобы восстановить эти надгробные плиты полностью. Их хранят, как маленькие сокровища, как талисманы, как свидетельство существования кого-то, кто давно умер, и после него осталось только имя, хотя мы не можем этого имени прочитать, потому что в нем нет половины букв, и хотя никому из нас нет дела до этого умершего человека, который был и остается для нас никем. Вот и имя Мигеля Десверна не исчезнет для меня полностью, хотя я не была знакома с этим человеком — только смотрела на него издалека каждое утро, когда он завтракал вместе со своей женой, и смотреть на него мне было приятно. Не исчезнут и вымышленные имена полковника Шабера и мадам Ферро, графа де Ла Фер и леди Винтер, которая в юности звалась Анной де Бейль и которую, связав ей руки за спиной, повесили на дереве, а потом она необъяснимым образом воскресла и вернулась, прекрасная, как сама любовь. Да, мертвые совершают ошибку, возвращаясь. И все же многие из них не желают смириться с этим, упорствуют, становятся помехой для живых, и те в конце концов избавляются от них. Однако никому ни от кого не удается избавиться окончательно. Нельзя заставить прошлое умолкнуть навсегда, и иногда до нас доносится почти неуловимое дыхание, похожее на дыхание умирающего солдата, которого бросили голым в общую могилу вместе с другими убитыми товарищами, или на сдавленные стоны и вздохи этих товарищей, которые чудились ему потом бессонными ночами: потому что он едва не стал одним из них, потому что он, возможно, и был одним из них, а его последующие скитания, долгий путь в Париж, его страдания и страстное желание снова стать тем, кем он был раньше, — всего лишь фрагменты хранящейся в музее надгробной плиты с полустершейся надписью. Они — тень его следа, отголосок отголоска, щепоть пепла, попытка мертвой немой материи все же что-то сказать нам. И я могла бы стать тем же для Девернэ, но не смогла стать даже этим. Или просто не захотела, чтобы даже самая слабая его жалоба не просочилась в этот мир через меня.